– Почему ты редко приезжаешь? – спросил не задумываясь Эрик, и Рут встала. Он смотрел на неё озадаченными большими блюдцами глаз снизу вверх, маленький и ещё совсем ничего не понимающий мальчик бил в самые больные места.
– Они позвонили мне, – продолжила уже в лифте Рут. Там, в квартире, на восьмом до красных искр разгорался скандал за несчастные стулья, а она, надев наушники, принялась за свой рассказ – если быть точными, она. Рыдала в трубку, что везде кровь, и я сказала, чтобы вызвала скорую. Я и травмы. Нет, конечно, могу, но зачем? Это другой конец города, ночь. Быстрее приедет скорая. Но нет, надо было устроить шоу, шоу со слезами и жалобами. Ничего она не испугалась, просто сразу поняла, что рана плевая, зато какой скандал. Некоторые люди любят скандалы.
На шестом этаже лифт остановился, кто-то вошел, а Рут продолжила рассказ, так, будто вещает кому-то по телефону о бытовых семейных дрязгах. Она не видела, кто вошел. Она опять застряла в моменте.
– Давид всегда выбирает скандальных женщин, настоящие актрисы. Когда я приехала, крови и правда было много, везде эти красные кружки. Она их не вытирала, стояла в углу кухни и зычно рыдала, так что сперва я подумала, что пострадала она, и пошла к ней. Я сказала ей: «Покажи», и там ничего не было. Только слезы и сопли, а потом начался этот вой до небес. Давид разрушил мою жизнь, Давид то, Давид сё. А потом вышел Давид… – Двери лифта распахнулись, и незнакомец, вошедший на шестом этаже, галантно пропустил Рут – такой же спокойный, как будто ничего не произошло. Он зажимал рану на щеке какой-то тряпкой и стоял в проеме двери в ванной. Разве такие люди разрушают жизни? Я не жила с ним, не знаю, может, он тиран и деспот, но, по-моему, нет. Ведь он не живет в этом мире. Давид умер, когда ему было тринадцать, быстро так, за одну весну выгорел как спичка, и с тех пор ничьи жизни он не рушил, ни свои, ни чужие. Мертвые ничего не разрушают, а вот живые – да.
Рут быстро шла в сторону станции метро, этой жалкой единственной ветки на весь город, от речи её несло быстрее. Она спешила, продолжая рассказ и увлекаясь им, как какой-то невиданной ранее игрушкой.
– Он умирал всю весну. Долго, как комета Галлея, горел на горизонте, сводил с ума всю семью, точнее то, что от нее осталось. Я тогда боялась к нему прикасаться, боялась обжечься. Давид много кричал, кричал так, как кричат умирающие. Я уже говорила, что умирающие люди кричат по-особенному, не в момент смерти, а в период её предвосхищения. Кричат агонически, своим грудным голосом, а не связками в горле. О, как надрывался он до самого июня, а потом помер, и всё стихло.
В метро история завершилась. Шум вагонов заставил Рут вынуть наушники и откинуться на сиденье, полностью расслабив тело. Её потряхивало от волнения, и она точно знала, что не скандал тронул её сердце, а то, что брат и правда ведь умер, а она ходит, условно поздравляет с днями рождениями какую-то оболочку Давида, чью руку она не выпускала, проходя через высокую полынь и озираясь в темноте со страхом увидеть Рекса. Пес ни разу так в её жизни и не сорвался с цепи, ни разу не кинулся, но был самым опасным существом, от которого могла спасти только рука Давида. Теперь не было ничего: ни Рекса, ни полыни и звездной россыпи, ни братишки.
Руки, тонкие и бледные, протерли с усилием лицо. Рут выпрямилась и встряхнулась, как после драки. Ей хотелось скинуть этот осадок горечи во всем теле, в душе, в которую она не верила. Но такое за раз не сбрасывалось, годы её психика училась выживать в этом противоречивом мире, в мире, где инопланетяне не прилетели и не спасли её и Давида. Детские сказки ранят больше всего, если начинают проникать в жизнь и что-то там обещать. Рут посмотрела прямо перед собой. Она ни раз учила пациентов преодолевать панические атаки, так что цеплялась глазами за все предметы вокруг, мысленно их называла.
