Почему я ответила ей именно так, как ответила? Потому что видела, что начинаю ей надоедать, а мне хотелось удержать ее внимание; потому что отчаялась, вымоталась и до сих пор чувствовала липкую сырость под джинсами; потому что устала молчать о том, что казалось мне правдой.
– Значит, прострелив себе башку, Крэйг хотел сказать: «Моя подружка сука, и это единственный способ окончательно с ней порвать?» – произнесла я, а потом добавила: – Может, это единственный умный поступок, который он совершил за всю жизнь.
Позднее ей даже не пришлось говорить мне, что именно эти слова ее покорили.
– Лэйси, – сказала она, снова протянула мне руку, на этот раз боком, и мы обменялись рукопожатием.
– Ханна.
– Нет. Терпеть не могу это имя. Как твоя фамилия? – Она все еще держала мою руку в своей.
– Декстер.
Она кивнула:
– Декс. Уже лучше. С этим можно работать.
* * *
Мы удрали из школы.
– В такой день нужны огромные дозы сахара и алкоголя, – сказала Лэйси. – Может, картошки фри. Ты со мной?
Раньше я никогда не сбегала с уроков. Ханна Декстер правил не нарушала. Декс же последовала прямиком за Лэйси, думая не про последствия, а про «заткнуть киску тампоном», и если бы Лэйси предложила спалить школу, Декс сразу взялась бы за дело.
Радио в ее видавшем виды «бьюике» ловило только средние волны, но Лэйси включила старую магнитолу «Барби», стоявшую на приборной панели. Звук она выкрутила на полную мощность: раздались безумные вопли маньяка, запертого в адском подземелье с отбойными молотками и электрошоком, но когда я спросила, что это такое, она ответила с благоговейным придыханием, явно считая эту какофонию музыкой:
– Познакомься с Куртом, Декс. – Она надолго оторвала взгляд от дороги, изучая мое простодушное лицо: – Ты и правда ни разу не слышала Nirvana?
Мне был отлично знаком этот тон поддельного изумления. «Тебя и правда не пригласили к Никки на вечеринку у бассейна?» «У тебя и правда нет часов „Свотч"?» «Ты и правда еще не целовалась / не мастурбировала / не сосала / не трахалась?» Конечно, на сей раз подразумевался не завуалированный снобизм, а невысказанная жалость, что я имела несчастье или глупость так низко пасть. Но от Лэйси я выслушала бы что угодно. Потому что приняла эту жалость как должное, потому что теперь и сама осознала, насколько немыслимо ни разу не слышать Nirvana, потому что почувствовала, как приятно ей распределить наши роли раз и навсегда: она – скульптор, я – глина. Там, в той машине, наматывая мили между нами и школой, между Ханной и Декс, между до и после, я больше всего на свете хотела ее порадовать.
– Ни разу, – подтвердила я и добавила, потому что того требовал момент: – Но это потрясающе.
Мы ехали вперед; мы слушали музыку. Лэйси от избытка чувств опустила стекло и принялась выкрикивать слова песни в небо…
В том «бьюике», древнем, хрипящем, загаженном птицами, я сразу же почувствовала себя как дома. Я влюбилась в него с первого взгляда, будто всегда знала, что он станет для нас убежищем – нашим общим убежищем. Что принадлежало ей, станет и моим. Его «бардачок», набитый ворохом дорожных карт, пузырьками с засохшим лаком для ногтей, магнитофонными кассетами, старыми обертками из «Бургер кинга», «аварийными» презервативами, замусоленными упаковками жвачки в виде сигарет. Его кожаные сиденья, пропахшие табачным дымом, хотя Лэйси, чья бабушка умерла от рака легких, старалась не курить.
