Там. На другой стороне был ковер.
Вот расстояние от жизни до смерти. Свинец пройдет лишь полметра.
Быстро. Никаких мыслей. Никаких воспоминаний. Даже звука выстрела не услышать.
Чужак вынул уцелевший патрон и внимательно осмотрел пластиковую гильзу.
В полупрозрачном цилиндре постукивали шарики дроби.
Он подумал об Отце и произнес менторским тоном:
– Перед тем, как идти на охоту, прицеливаться и стрелять, нужно потренироваться на пустых бутылках. Твой организм непроизвольно реагирует на отдачу ружья при выстреле: подает тело вперед, чтобы не упасть. Мозг дает команду на выстрел, палец только потянул спусковой крючок, а мышцы уже толкнули тебя. Это мешает метко стрелять.
Дом молчал.
Он никогда не был на охоте.
Что тут сказать.
Где-то за дверью дул северный ветер. Мертвый. Сухой.
_______________
Он помнил тот день, когда впервые в жизни увидел слезы Отца.
Во всем был виноват стих.
Глупая, дурацкая «Песнь о собаке».
Он не любил поэзию.
Стихи раздражали.
– Все они какие-то ненастоящие, как фрукты в мебельных магазинах.
Много позже, став взрослым, он нашел нужное слово.
То была торговля.
Купля-продажа чувств и настроений. Психологическое воздействие на сознание читателя. Внушение. Спятивший поэт заражает безумием не хуже, чем упаковки с пометкой «легко открывается».
Но Отец думал иначе.
Сказал:
– Ты мало читаешь.
И взял с полки сборник стихотворений Есенина. Ветхая книжка, которая почти развалилась. Почти умерла. Еще в шестидесятые, когда Отец ушел из армии.
Он пролистал страницы до нужной, а потом тихо, вполголоса, прочитал:
Утром в ржаном закуте,
Где златятся рогожи в ряд,
Семерых ощенила сука,
Рыжих семерых щенят.
До вечера она их ласкала,
Причесывая языком,
И струился снежок подталый
Под теплым ее животом.
А вечером, когда куры
Обсиживают шесток,
Вышел хозяин хмурый,
Семерых всех поклал в мешок.
По сугробам она бежала,
Поспевая за ним бежать…
И так долго, долго дрожала
Воды незамерзшей гладь.
А когда чуть плелась обратно,
Слизывая пот с боков,
Показался ей месяц над хатой
Одним из ее щенков.
В синюю высь звонко
Глядела она, скуля,
А месяц скользил тонкий
И скрылся за холм в полях.
И глухо, как от подачки,
Когда бросят ей камень в смех,
Покатились глаза собачьи
Золотыми звездами в снег.
На предпоследнем четверостишии голос Отца дрогнул. Он закончил почти шепотом. Слезы задушили его, и он заплакал, как плачут дети. Горько. Одиноко. Навзрыд.
Его больше нет.
Он никогда не воскреснет.
_______________
Ночью было холодно.
Чужак не мог уснуть и все кутался в сырое одеяло.
Одежда пахла другим человеком.
Это мешало. Сны выглядели, как чужие воспоминания. Кто-то лез чужаку в голову. Хотел там остаться и так обрести новое тело. Жить себе дальше.
В углу комнаты молилась старуха. Бледная. Прозрачная. У нее были порезы и раны на запястьях и ладонях. Она шептала его имя. Язычница. Она взывала к старым богам. Но здесь ее слышал только чужак.
– Хозяин, Владыка. Силач и Бык. Творец всего мира. Оплодотворитель. Источник всей жизни.
Старик-мертвец бродил под окнами. Шаркал по листве, которая все падала и падала с крыши дома на землю. Будто снег или пепел. Мир перестал существовать, а осень все там же. Словно ничего не изменилось. Все по-прежнему. По расписанию. Зима, весна, лето и дальше.
Сколько так будет?
Видно, смерть человека ничего не значит для мира, в котором он жил.
Смерть деревьев.
Смерть животных.
Смерть рыб.
Темнота за окном.
