Лиза на секунду осеклась, вспомнив, что говорил Танас Крабат о войне. Хорошо ведь, что не сбежала.
– Я считаю, что история Сопротивления стоит куда большего, чем сухих строчек с цифрами и датами в энциклопедиях. Она ждёт своего певца. К моему большому сожалению, на вопросы о войне пока никто не хочет отвечать. А истории нет без рассказчиков…
– Что же, я готова быть рассказчицей, – заявила вдруг Канторка. Она встала со своего места, чтобы подойти к фон Мореншильд и сверху вниз заглянуть ей в глаза. Голос у неё стал неровным, странно-звонким. Княжна подтащила рукой стул от соседнего столика и села. – Я хорошо помню войну. Сначала ты сбегаешь ночью из собственного дома, без вещей и почти без еды, потому что если ты задержишься, тебя убьют. Потом ты два года не ходишь в школу. Не говоришь с подругами, не смотришь кино и не ешь мороженого. Играешь с щепками и камушками во дворе, пока твой дед день и ночь без сна смотрит в окно, сидя в кресле с заряженным ружьём поперёк колен. Это ты маленькая и можешь играть, а он взрослый и должен успеть защитить тебя. Потом ты ходишь с маленьким братом по лесу, чтобы поесть сладких ягод, вместо мороженого. И выходишь к виселицам, к висящим мёртвыми людям с распухшими лицами и вытянутыми шеями, и вороны клюют им глаза и уши. А потом война заканчивается, ты возвращаешься в свой класс и никогда никого не спрашиваешь, почему в классе теперь нет каждой четвёртой девочки, и куда делась половина монахинь-учительниц. И почему секретарша бабушки заикается, почему бледнеет при виде мужчин – тоже не спрашиваешь, потому что, хотя дети не должны такого знать, ты знаешь отлично.
Официант поставил кофе перед обеими девушками. Беккер вертел в руках свой стакан с соком, сам бледный настолько, что морщины его казались чёрными.
– Война – грязное дело, госпожа Дре. Никто в своём уме не станет говорить о ней правды. Да, господин журналист? Вы ведь тоже что-то делали во время войны?
– Я ничего не делал, – сказал Беккер. – Потому что я трус.
– Если бы все мужчины мира были трусами, когда дело доходит до войны, не понадобились бы не только медали и ордена, но и братские могилы, господин журналист. Госпожа Дре, такие книги нельзя писать раньше, чем через полвека. Простите. Канторка, – девушка вдруг протянула руку. Фон Мореншильд пожала её:
– Лиза.
Они выпили кофе в молчании. Беккеру, видимо, уже хватило лизиных ответов для своего интервью.
– Позволите проводить вас? – спросила княжна, когда они все трое вставали со стула. – Я бы с таким удовольствием ещё побеседовала с вами…
Фон Мореншильд покраснела:
– Ой, я как раз пытаюсь научиться жить без горничной. Не думаю, что уже готова принимать гостей.
– О! Простая жизнь на лоне природы – да, она требует освоения некоторых навыков. Тогда не буду ставить вас в неловкое положение. Но ко мне, если что, заходите свободно. Я оставлю распоряжение охране.
– К вам – это куда?
– Да, на «гору Куда», – засмеялась княжна, – на Вогинберг. Хотя это дом отца… Но я сейчас там. Может быть, и отец будет рад вас видеть. Хотя он у меня очень нелюдим… Кстати, совет! Вы уже знаете, что такое дождевая бочка?
– Я видела какую-то бочку во дворе, – неуверенно сказала Лиза. – Большую.
– В эту бочку собирается дождевая вода, её потом используют для умывания или там мытья посуды. Все местные так делают, это позволяет экономить на водопроводе. А во время войны у нас она была вообще основным заменителем водопровода. Однажды в ней едва не утонул мой брат, ему было семь или восемь лет… Он тогда был очень щупленький. Ладно, до встречи, я надеюсь!
