Князь длинно посмотрел ей в глаза, но ничего не сказал. Откинулся в кресле и отвернулся в компьютер: на экран были выведены файлы по новому законопроекту от Славянской партии. В конце концов, день у него был рабочий. Господин Крабат вообще не любил и не понимал безделья. Хороший отдых после хорошей работы – да. Праздность же для него была куда большим грехом, чем для любого из католиков.
***
На кладбище фон Мореншильд сфотографировала несколько могил времён войны. Почти на всех надписям латиницей вторили рунные письмена. Посмотрела сквозь ограду на закрытую часть, разглядела только ближайшее из надгробий: на нём сияли позолочённые копии орденов Венской Империи. Какой-то офицер…
На кладбище национализма не ощущалось. Немецкие могилы шли вперемежку с лужичанскими, еврейские – с цыганскими. Попался даже один, кажется, итальянец. Подметала тропинки травяным веником какая-то старушка в пёстром летнем платье, с короткими седыми кудряшками, подкрашенными чернилами.
Лиза пошла домой и писала в тетрадь до заката, не заглядывая в телефон. О том, что сама увидела в Лужицких горах и в Рабенмюле. О еловом бору на склонах, где она чудом избежала смерти. О том, как диспетчер приняла её звонок за детскую шалость потому, что она сообщила о ноже у проникшего в дом лужичанина. О коротком разговоре с шофёром, ещё почти мальчиком, о том, как у него, и у княжны, и у журналиста бледнеют и застывают лица, когда с ними говоришь о войне. Слова князя и Канторки она записала особенно тщательно, стараясь вспомнить каждое слово. Ниже расставила списком имена и даты с надгробий городского кладбища.
Она всем нутром чувствовала, что теперь-то, наконец, пишет о том, о чём надо, и так, как надо. Когда слова закончились, а солнце почти зашло, Лиза выпрямилась, чувствуя, как гудит спина. В поросшем редкими яблонями саду было темно. Что-то сверкнуло на неё из травы глазами: кажется, кошка. Лиза поспешила освободить подоконник и закрыть окно. Почти наощупь расстелила купленную днём простынь на кушетке, обмотала наволочкой пустой рюкзак. Переодеться было не во что, и девушка, скрепя сердце, разделась догола, чтобы не пропотеть к утру одежду и бельё. Задёрнула занавески, залезла под пустой пододеяльник.
В животе заурчало.
На кухне было сумеречно. Значит, в кладовке – очень темно. Лиза решила потерпеть до утра и попробовала уговорить себя заснуть маминым голосом в голове. Живот бурчал громче. Девушка вздохнула, встала и на ощупь пробралась в кладовку. На ближней полке, она это хорошо помнила, лежали сосиски. Кажется, они совсем немного начали портиться. Лиза ела их, не обращая внимания на привкус, чувствуя, как неприятно они касаются прохладными шкурками голой груди. Наверное, примерно таково по ощущениям прикосновение вампира. Интересно, как жена Крабата вообще с ним спала?
Фон Мореншильд замерла, пытаясь сообразить, почудился ей скрип лестницы или кто-то пробирался наверх на самом деле. Ох, нет, действительно скрипит. Вот, кажется, и до верха дошёл. Лиза, вооружившись цепочкой оставшихся сосисок, бесшумно проскользнула в щель между дверью чулана и косяком. Чтобы не спотыкаться, опустилась на корточки и гусем посеменила к кушетке.
Сверху определённо кто-то ходил.
На первом этаже стукнуло окно в дальней части гостиной.
Девушка нащупала джинсы и куртку, залезла с ними под стол и спешно пропихнула руки и ноги в рукава и штанины. Прислушалась. Осторожно вылезла, застегнула джинсы. Нашарила на столе телефон, зарядку, тетрадь, ручку и, главное, очки.
