Спустившись по обрывистому склону, ребята оказались у запруды. Сашка сел, спиной прислонившись к шершавому стволу серебристого тополя-белолистки, вполоборота к ручью, а Тая, сбросив свое многоцветное платье, окунулась в воду. Сашка старался не смотреть, но голова его, точно намагниченная, поворачивалась в сторону купальщицы. Он заметил, что подол брошенного платья касается воды, и вскочил, чтобы спасти одежку. Тая стояла по колено в ручье, крест-накрест закрывая руками грудь: верхняя часть купальника о десяти пальчатых бретельках имелась, а вот нижняя… Сашка не хотел быть сатиром, но девушка со взглядом птицы или, может, насекомого, кажется, позвала его, едва шевельнув губами: «Александр?» И Сашка, стерев все мысли, вторгся в Змейковский ручей.
Она была удобного роста: ее макушка как раз упиралась в его подбородок.
Часть Сашкиной одежды сбежала вниз по течению: они потом вместе искали мокрые брюки, майку, служившую чалмой, а одну кеду так и не нашли.
Как они не утонули, спрашивал себя после Сашка: то она, оказавшись внизу, уходила под воду, то он.
На вкус Тая была железистая, магниевая, сульфатная. Радиоактивная.
На берегу, гортанно напевая, она сплела два венка из плюща, куда вкрутила по чайной веточке, кизиловой, грушевой, по кустику колючей иглицы. Бензоножницы лежали тут же, но она рвала травы руками, даже колхидскую иглицу, а мочалистый стебель плюща перегрызла зубами. Потом торжественно водрузила один венок на его голову, другой – на свою. Венки отличались вплетенными цветами: пурпурный ятрышник во лбу венка – для него и белейшая вечерница – для нее. Сашка ничему не удивлялся: он думал, что так и должно быть. Пускай и колючая иглица: да, не только цветочки, всякое будет в их жизни, да. Глаза у девушки потеплели: насекомое уползло, птенец нашелся, хвощ срезали. Нет у нее никакого сотрясения, и повреждения мозга нет, понял Сашка. Она умна, она чертовски умна, умна, как… сорок тысяч студенток МГУ.
И вот двое, увенчанные дарами Змейковского ручья, взявшись за руки, вышли на тропу. У Сашки на плече – рюкзак, в левой руке – бензоножницы. Он шел в одной левой кеде – вначале он решил отдать ее Тае, но кеда оказалась слишком велика, и Тая сказала, что босиком ей привычнее; тогда Сашка твердо пообещал ей новые босоножки, самые лучшие, решив, что мотоцикл может подождать.
Измайловка, полускрытая паводковой зеленью самостийного леса и ластящихся к домам изнеженных человеком садов, приближалась: выскакивали, взблеснув стеклом, окошки, с каждым шагом выдвигались вперед фрагменты крыш – серых шиферных, красных и зеленых черепичных; вонзались в безоблачный озон коротенькие печные трубы (горизонтальные газовые не дотянулись до села).
– Там твой дом? – спросила Тая, указывая на поселок внизу.
Сашка помотал головой:
– Скоро. Совсем скоро. Только дождемся автобуса… Бабушка, небось, дома, ну, ничего… а отец – на работе. Я тебя с ними познакомлю.
Они уже спустились к асфальтовому шоссе, до чайной фабрики было рукой подать, когда из-за поворота вынырнул милицейский уазик. Тая остановилась, во все глаза глядя на машину. Уазик резко затормозил, из него выскочили два милиционера в форме и направились к ним…
– Это я, – сказал Сашка.
Тая засмеялась и кивнула, ткнув пальцем себе в грудь:
– А это я.
Венок из трав лихо съехал ей на один глаз, крестики цветочков вечерницы, собранные в семицветия, выбились из венка и висели на обломанном стебельке.
