Читать онлайн Борис Херсонский - Девять

Клио

Первая ода

День меркнет. В набежавших тучах

сокрыты сонмы дев летучих.

Их интерьерные тела

венчают мощные крыла.

Валькирии, как санитарки

над полем боя. Их товарки

эринии, что месть вершат.

Но нет им дела до стишат.

О муза! Среди дев жестоких,

змееволосых, волооких,

грудастых – только ты нежна!

Жаль, мало ты кому нужна.

Летишь привольно над поэтом,

но лáвровый венок при этом

висит дамокловым мечом,

добро, когда не кирпичом.

Итак, рифмованные строки —

как зэки, что мотают сроки,

где рифмы – тачка и кирка,

баланда, что на вкус горька,

и ритм – решеткою тюремной

гремит стопою подъяремной,

а строфы – нары вдоль стены

кошмарной лирикой полны.

Бывали дни, гремела лира

о Ленине, о деле мира,

о сеялках и тракторах,

колхозных танцах и пирах,

стахановцах в подземных норах,

и гонораров пышный ворох

стучался громко в твой карман,

нетерпеливый графоман!

Где творчества дома? И где вы,

крупнолирические девы?

Оздоровительной возни

с поэтом не хотят они!

Где бедра? Где живот и ляжки?

Лежат на пенсии бедняжки.

На полке зубы между книг.

В ушах – романс «О дивный миг!»

О дивный миг! О сладкий крик!

Был музы санаторной лик

в порыве страсти запрокинут…

О дивный мир! Жаль, ты покинут,

не слышен лиры сладкий стон,

гремит попса со всех сторон.

И стихотворная реклама

звучит средь общего бедлама.

О муза! Ты жива, старушка.

Тебе – полушка, мне – полушка,

копейку сложим мы вдвоем,

и, выпив, что-нибудь споем.

Ну что ж! Не поминайте лихом!

Под старость обернулся психом

любимец муз. Смешон удел

того, кто эту песню спел.

«чем ближе к смерти тем дальше от истинной веры…»

чем ближе к смерти тем дальше от истинной веры

жаль инквизицию отменили она бы приняла меры

на костре любовью Господней отступника грея

говорят в народе сожги марана и в прахе узнаешь еврея

поскреби россиянина и перед тобою татарин

но не огорчайся будь за все благодарен

за копейку в кепке лежащую перед безногим

за высохших старичков которые сыты немногим

за город у моря с троллейбусом и трамваем

трамваи другие и город почти что неузнаваем

небо тускнеет зато на губах любимых ярче помада

первоклашка по пальцам считает окружности дантова ада

длина окружности два пи эр но это проходят позже

любовь умирает в муках на супружеском ложе

а люди живут без любви прогорклой пропащей

каждый из нас медь звенящая или кимвал звучащий

особенно здесь у моря где притихший до лета

приморский бульвар знаменитый театр оперы и балета

платаны-пенсионеры с ободранной серой кожей

человек чудак сам на себя не похожий

надо сходить в музей поглазеть на полотна старых

мастеров не все же глядеть на натуру в стрип-барах

не все же вытаптывать травку проходя мимо врат церковных

в сизом облачке смертных страстей и мыслей греховных

«что думают старушки со скамейки…»

что думают старушки со скамейки

считающие жалкие копейки

по поводу сомнительной семейки

живущей на четвертом этаже

с их пианино старым дребезжащим

сыночком слабосильным и дрожащим

с подсвечником и вилками фраже

кто ходит к ним о чем ведутся споры

какой чумы в них затаились споры

на кухне их посуды грязной горы

все близоруки в роговых очках

все говорят с акцентом все картавы

и нет на них контроля и управы

отключишь свет читают при свечах

что думают старушки со скамейки

считающие жалкие копейки

по поводу расхристанной еврейки

с авоською идущей в гастроном

как располнела плохо ногу ставит

носком вовнутрь опять-таки картавит

и говорит на языке чудном

что думают о главном инженере

приличный человек по крайней мере

не водит баб сидит в своей фатере

один как сыч как перст совсем один

годами тот же плащ старообразный

и даже нос горбатый безобразный

не портит красоты его седин

что думают о смерти до которой

подать рукой о неприезде скорой

о дяде соломоне с тетей дорой

сидят на чемоданах вызов есть

но допуск был у дяди он в отказе

ну а у тети вовсе сдвиг по фазе

и жив покуда слабоумный тесть

и все покуда живы что приятно

Бог терпит всех и не зовет обратно

во тьму откуда всех нас непонятно

зачем извлек на грязно-серый свет

учил советской бытовухе жалкой

пожаловал хрущевкой коммуналкой

а есть ли Он для нас пока секрет

«все приглашали друг друга не поехал никто ни к кому…»

все приглашали друг друга не поехал никто ни к кому

каждый забился в свой угол в своем дому

кто конопляном кто в табачном дыму

ни по одежке встретить ни проводить по уму

кто окончил нархоз кто окончил физтех

никто ни к кому не поехал а все приглашали всех

но на каждое приглашение приходится десять помех

и голова с утра раскалывается как орех

кто-то работал для армии в каком-то секретном НИИ

кто-то в пустом кабинете размышлял о небытии

кто-то строчил доносы кто-то в газету статьи

и никто ни к кому не приехал а казалось бы люди свои

кто-то с кем-то рядом два года на последней парте сидел

кто-то совсем облысел кто-то совсем поседел

кто пиликал на на скрипке кто под гитару пел

но никто ни к кому не приехал и это в жизни пробел

потому что жизнь разорвана то пробел то тире

или точка азбука морзе или флаг на горе

пик имени сталина тает ледник на жаре

и никто ни к кому не приехал каждый умер в своей конуре

«слышу со всех сторон пора подвести черту…»

слышу со всех сторон пора подвести черту

засиделся зажился запутался снижен слух

старость должна ходить с кляпом во рту

в мохеровой шапочке летом зимою так сразу в двух

кутаться жаться чтоб холода скоротать

серая вата лежит между оконных рам

к нам даже Христос приходит в ночи как тать

смерть за ручку ведет и земля прикрывает срам

а покуда валокордин валерьянка и бром

третья нога привет вам сфинкс и эдип

это наш мужской ПМС предмортальный синдром

это наше ворчанье брюзжание кашель и хрип

«жизнь скована льдом…»

жизнь скована льдом

мир до костей продрог

не стучи в крупноблочный дом

не пустят тебя на порог

паутина ветвей ледяных

блестит вокруг фонаря

шубы в шкафах платяных

век пропадают зря

вселенский отдел пропаж

закрыт до скончания дней

хрущевка пятый этаж

крыша и небо над ней

кухонька с гулькин нос

газовая плита

давний квартирный вопрос

холод и теснота

смерзшаяся земля

не тротуар а каток

последний день февраля

ближе на локоток

«от любви до ненависти шаг не один а три…»

от любви до ненависти шаг не один а три

первый шаг охлажденье второй раздраженье

на стенах в кухнях отрывные календари

в зеркалах на стенах спален привычные отраженья

так в стандартных квартирах стандартная жизнь течет

как вода из крана в грязный отлив стекая

так считанные минуты спотыкаясь теряют счет

так тротуар покрывает корочка ледяная

если я любви не имею – то я звучащий кимвал

и звенящая медь что всегда побеждает в споре

не сказать чтобы кто-то в подобных случаях горевал

если нет любви откуда возьмется горе

если я все свое имение нищим раздам

и тело отдам на органы а то и на всесожженье

а любви не имею что пользы моим трудам

первый шаг охлажденье второй раздраженье

«если идти следом лучше идти стадом…»

если идти следом лучше идти стадом

музыка духовых награды сыпятся градом

лидер с рукой железной и с плоским лицом удава

кровь из жерла войны как из вулкана лава

странные времена нам под конец подарили

не отмыли от грязи не отряхнули от пыли

показали выпуклость ужаса на плоском цветном экране

век инвалид потерявший руку в чужом кармане

век инвалид потерявший разум в дыму пропаганды

город стыд потерявший из-за полной шаланды

говорят что кефали уплывшей в дальние дали

с рыбаками костями по которым рыбачки страдали

проснешься и старый мотив озорной уголовный

встанешь к окну пейзаж бесцветный неровный

выйдешь на зимний пляж ветер насквозь продувает

рыбка плывет к ногам не печалься и хуже бывает

«территория наша была но недолго пока…»

территория наша была но недолго пока

европа не стала подобием черновика

или детской раскраски или плотной бумаги

для вырезания ножницами по контурам рек

по перешейкам по горным хребтам господин имярек

расставляет на карте неизвестные ранее флаги

на пластмассовом столике крыма татарский лежит чебурек

плюс граненый стакан пророссийской живительной влаги

представляю мальчишку с кончиком языка

меж зубами зажатым территория наша пока

впрочем что значит наша когда наготове войска

без опознавательных знаков рука неизвестной державы

указательным пальцем грозит нам издалека

и какой мы дивизии или какого полка

наши люди отважны наши ломкие сабельки ржавы

стихотворная ломкая длится строка

в ожиданье подлога подножки подставы

я служил в севастополе в форме военно-морской

я в советском строю одержимый семитской тоской

под названьем вельтшмерц стойка смирно на палубе летной

прижимая к матроске промасленный автомат

повторял присягу и слушал начальственный мат

и готовил себя к вечной жизни пустой тягомотной

наблюдал свежеоблачный крымский военный закат

что слегка украшен волошинской мыслью бесплотной

я служил в состраданье героям гражданской войны

в подражанье российским мерзавцам седой старины

чьи поступки прекрасны а враждебные мысли черны

панорам диарам севастопольских баек толстого

территория наша была но о чем горевать

по вечерней поверке в подушку в ночную кровать

от полуночи до половины шестого

разобщенные люди расчлененная злобная мать

и граненые мутные стенки стакана пустого

«сладка коврижка жаль что горька отрыжка…»

сладка коврижка жаль что горька отрыжка

урок не впрок хоть душе полезно ученье

вспышка насилия как и любая вспышка

греет душу слепит глаза распаляет влеченье

фокусник цирковой с палочкою волшебной

превратит возмущение в траур и горе в праздник

публика дура с улыбкою развратной и непотребной

проглотит и это блюдо из крови и слез напрасных

подслеповатая публика дура с накрашенными губами

не отличишь помаду от крови да нам и не надо

идем на приступ потом идем за гробами

звеня колокольчиками молча движется стадо

а те колокольчики многопудовым звоном

звенят-гремят с высоких обезбашенных колоколен

а Тот кто знает что звон обернется стоном

взирает с небес Духу и Отцу сопрестолен

«свет преломляется в призме…»

свет преломляется в призме

как когда-то при социализме

разлагаясь на семь цветов

потому что семь дней в неделе

семь гномов как семь кротов

роют ходы и в самом деле

ряды врагов поредели

пионер не всегда готов

и обед не готов покуда

и на кухне не мыта посуда

а из крана вода течет

тонкой струйкой в отлив стекает

жизнь прошла но это не в счет

снег последний на улице тает

молодежь не всегда гуляет

старикам не всегда почет

ничего не всегда как когда-то

это время как рот щербато

и показывает язык

словно доктору он обложен

а лицо к какому привык

и печальный исход возможен

ангел меч вынимает из ножен

и привет господин кирдык

чай спитой в граненом стакане

рожа диктора на экране

утро зябкое длится и нам

остаются печальные строки

что плывут по коротким волнам

остаются грехи и пороки

и эпоха стоит руки в боки

расставляя врагов по местам

«Да, мы распихали грехи по углам…»

Да, мы распихали грехи по углам,

как старая ведьма – изношенный хлам,

давно бы пора на помойку.

Мы грешные люди, пора, брат, пора,

туда, где навеки застыло «вчера»,

в тюрьму, на железную койку.

Мы сами себя стережем – не храним,

себя не щадим и друг друга виним,

а небо сквозь крупную клетку

сияет немыслимым светом, но где

находим упрямство остаться в беде,

на радость почившему предку?

Он думает – мысли пустой головы —

мы тоже погибли, мы тоже мертвы,

дыханье – обман и биенье

железного сердца – всего лишь мотор,

ненужная вещь, безнадежный повтор,

сплошное недоразуменье.

Вперед

Читать онлайн Борис Херсонский - Девять

Похожие книги