И я была почти счастлива.
Костя горячо одобрил как мой новый телескоп, так и оборудованную под него обсерваторию. Заручившись этим одобрением, я осмелилась просить его о совместных ночных наблюдениях, во время которых мне не хватало учителя рядом. И даже не потому, что надеялась на его помощь с хитростями автоматического наведения, инструкция по которому прилагалась только англоязычная (по-английски я неплохо читала и говорила, но такое обилие технических терминов уже не осиливала) просто очень хотелось разделить с кем-то восторг своих открытий. С кем-то понимающим эти эмоции, потому что отец и Татьяна хоть и согласились по разу вместе со мной посмотреть на звёзды, но сделали это из вежливости, без искреннего интереса.
Костя мне не отказал, но отказал отец. И сделал это в очень категоричной форме, почти грубо. Сухо отчитал за то, что не умею видеть границы между нами – мной и им – и людьми, нас обслуживающими, которых, несомненно, нужно уважать, но никогда не забывать, что у них и у нас разные места в этом мире. И если моему репетитору заплачено за занятия со мной в оговоренные часы, то в другое время, а тем паче по ночам, делать ему рядом со мной совершенно нечего. В защиту отца могу лишь сказать, что сам он действительно всегда держался безупречно вежливо как с нашей домашней обслугой, так и с любым официантом или бортпроводницей вне дома. Не забывал говорить "спасибо" и "пожалуйста", оставлял щедрые чаевые, и даже будучи нетрезв, никогда не самодурил, как некоторые его друзья и партнёры на моей памяти. Но и, выражаясь его же словами, не забывал где их место, не допускал стирания границ между собой и этими людьми. Тот случай, когда он, я, Татьяна, и водитель Муртаза ужинали за одним столом после моего возвращения из медицинского турне, оказался первым и последним. Ни до, ни после этого отец не позволял себе такой слабости.
Не позволил и теперь.
Я мысленно топала несуществующими ногами и кричала, что Костя… ой, то есть Константин Эдуардович, великий человек, кандидат наук и профессор астрофизики, а не какой-нибудь доставщик пиццы, поэтому он ничем не хуже нас, и уж всяко умнее. Отец вопрошал, почему же тогда ему, такому умному, мы – глупые, платим деньги? Я орала, что нельзя всё мерять деньгами и что в этой стране их честно всё равно не заработать, уж отцу ли этого не знать? Отец отвечал, что до сих пор мне нигде не жало пользоваться нечестными деньгами, в том числе и на найм умного Константина Эдуардовича. Тут крыть мне стало нечем, и я позорно разревелась от обиды, но отец не дрогнул и тогда. Лев Тимофеевич умел быть упрямым в своих принципах. Пришлось смириться с тем, что в часы ночных бдений я по-прежнему останусь одинока, ведь тогда я ещё не знала, что скоро в моей жизни появится Юсик…
Взбежав по лестнице на третий этаж, Юсик всё-таки запыхался и в обсерваторию принёс меня уже шагом. Усадил за стол перед компьютером, а сам вскочил на платформу телескопа и задействовал механизм, приподнимающий её над полом. Раздалось мерное жужжание электроприводов, круглая площадка поползла вверх, стеклянный купол над нашими головами распустился диковинным цветком, под него хлынул поток свежего утреннего воздуха. Пожалуй, слишком свежего.
– Подожди, не открывай, – попросила я, непроизвольно втягивая голову в плечи, – Солнце всё равно ещё слишком низко.
Юсик послушался, хоть и пританцовывал на месте от нетерпения, как застоявшийся жеребчик. И, не имея возможности что-то сделать прямо сейчас, решил компенсировать это болтовнёй, на одном духу вывалив мне в уши всё то, что распирало его изнутри.
