Он внимательно смотрел на голову Сынки. В его руках была уже третья кружка за вечер и парня немного шатало. Он положил подбородок на руку и стал ждать ответа. Лицо у шавки выглядело настолько наивным и заинтересованным, что Сынка невольно улыбнулся.
– Ты их, поди, каждое утро расчёсываешь, – поддержал тему Червь.
Сынка растерянно оглянулся на товарища, который обычно не задавал странные вопросы. Особенно те, которые касались волос. Вероятно, из-за того, что брат Кривого был совершенно лысый. Барсиф решил, что это всё сыграл алкоголь, ведь весь город знал – Сынка мог похвастаться кудрями, такими редкими для Дигриды, с рождения.
– Ага, масочки из желточка вечером мажу, а утром встаю, смываю, накручиваю кудри и иду в патруль. А мачеха злая такая, потому что завидует моей благородной красоте. А батя понять не может, как для мужика я слишком красивый вышел, а для бабы страшный.
Слизень тихо засмеялся и стал придумывать какой-нибудь остроумный ответ. Червь криво улыбнулся и погладил макушку.
– Как думаешь, – вдруг спросил он. – Зачем она вернулась? Ну дочка господина почившего.
Сынка пожал плечами:
– Тут её дом.
– Не думаю, что она вот просто так взяла и приехала. Она же одна пришла. Мужа не приводила, а вроде у неё должен был быть. Братишку с собой не взяла. А Бавва мне сказала, что госпожа, вроде как, звала его.
Барсифу не хотелось снова говорить на эту тему. По ней столько было сказано без него и им, что она была похожа на истёртые до дыр штаны, которые надевают десять лет подряд. Поэтому парень решил просто отшутиться.
– Я лично рад, что она одна. Она точно не будет деньги на женщин и карты тратить. Верно ведь, да, ха!
– Хах, ну точно. А что твой отец?
Щека Барсифа нервно дёрнулась. Об этом с ним говорили ещё чаще, чем о госпоже. Но из уважения к Червю он не стал ни ёрничать, ни возмущаться избитости темы.
– Как новость прошла, что она вернулась, так он ни одного вечера ещё не молчал. Где он только столько злобы берет ума не приложу.
– Он же тысячник! Им положено быть злым, как казённым собакам.
– Уже пару лет на пенсии, – пробурчал Сынка.
– Ну профессиональные привычки. А ты что?
– А что я?
– Ну ты вроде как к псарям хотел пойти. Чё, не получилось?
– Эх, да как-то передумал. Раздражают меня эти собаки. Убил бы некоторых. Но нет. Там всех любить надо. Терпения мне не хватает, Червь. Мачеха говорит, что это я в отца такой.
На самом деле Барсиф отказался от своей мечты совсем по другой причине. После того случая в детстве он стал часто ходить к псарням. И в пятнадцать заметил то, что могло присниться ему только в страшном сне – любая ссора в семье заставляла привычных лохмачей и ящерок обходить его и сторониться протянутой руки, какой бы в ней кусок мяса ни был. Они словно чувствовали раздражение парня, страх или гнев, даже если Барсиф сидел в соседней комнате. А когда пошёл третий десяток жизни Сынки, собаки начали выть. Изредка. В моменты, когда он испытывал особенно яркие эмоции. По крайней мере, ему так казалось.
Никто не знал, как можно проверить человека: порченый он или нет. Кроме капальщицы, конечно. Но Барсиф и так знал. А стоило ему услышать, что было с собаками в присутствии госпожи усмерки, то и вовсе откинул последние крохи сомнений. Он усмер. Такой же, как Радис. Вот только, видимо, совсем слабенький, раз его странностей так никто и не заметил. Или все просто делали вид, что ничего не понимают.
