– Думаю, мы начнем с чаю в моем кабинете, – продолжал Уэйкфилд энергичным хозяйским тоном, – а продолжим экскурсией по клинике. Времени для разговоров будет предостаточно.
– Доктор Уэйкфилд, я знаю, сколько у вас работы. Почему бы вам просто не сказать, что именно побудило вас вызвать меня? – Я попытался улыбнуться. – Такое мое предложение вызвано исключительно желанием избавить вас от всяких неудобств, связанных со мной.
Моя прямота явно изумила Уэйкфилда.
– Хорошо. Как вам будет угодно. Разумеется, я ценю вашу заботу. Полагаю, однако, я могу не просто изложить вам причины моего приглашения, но и показать. Прошу вас, пойдемте со мной.
Он зашагал прочь, я последовал за ним умышленно неторопливой походкой. Уэйкфилд повел меня из холла вглубь здания. Мы миновали ряд приемных помещений, которые выглядели бы более уместно в каком-нибудь казенном учреждении, нежели в медицинском заведении, где занимаются лечением душевных расстройств.
Преодолев приемную зону, мы оказались в самом сердце лечебницы, где располагались камеры с пациентами. Теперь передние стены камер были стеклянные, что давало возможность наблюдать за душевнобольными, словно за животными в загонах и клетках зоопарка. Поведение пациентов поразило даже меня, который в своей жизни видел не только все, что знакомо любому практикующему медику моей специализации, но и очень многое, что лежит за пределами обычного врачебного опыта.
Слезы, страдальческие вопли, разного рода мольбы и призывы не произвели бы на меня впечатления, ибо за годы практики сердце мое очерствело и чувствительность притупилась. Однако, пока мы шагали вдоль рядов больничных камер, я наблюдал нечто совершенно беспрецедентное.
Все без исключения пациенты безмолвствовали и даже не двигались. Некоторые стояли у стен своих камер, остальные сидели на узких койках – с закрытыми или незряче уставленными в пустоту глазами, словно погруженные в молитву. Все до единого были на редкость апатичны.
– Как вы такого добились? – спросил я главного смотрителя этих больных, который резво шагал впереди с самодовольным видом. – Правда, сэр, как вам это удалось?
– Успокоительный препарат, – ответил Уэйкфилд, не сбавляя шага и не оглядываясь. – В весьма значительных дозах для всех, кому требуется. Он делает пациентов послушными и дает необходимое время для исцеления душевных ран.
– То есть вы просто поддерживаете в них такое вот состояние тупой покорности? – возмутился я.
– Результаты очень хорошие, – сказал Уэйкфилд мягким тоном, каким викарий укоряет прихожанина, посмевшего затеять с ним богословский спор. – А выгоды превосходят любые разумные ожидания. Возможно, вам попадалась моя прошлогодняя статья на эту тему в «Ланцете»?
– Я немного отстаю со своим чтением.
– А, ясно. Когда наверстаете, пожалуйста, сообщите мне свое мнение.
Мы достигли конца коридора и остановились у последней камеры. Я сразу ее узнал.
– Как видите, – сказал Уэйкфилд, поворачиваясь ко мне, – эта камера пустует.
– Да… помню, – тихо проговорил я. – И полагаю, могу угадать причину, почему даже сейчас она остается незанятой.
– Значит, вы помните ее прежнего обитателя?
– Вряд ли я когда-нибудь забуду мистера Р. М. Ренфилда, – ответил я, усилием воли прогоняя прочь неприятные воспоминания, всколыхнувшиеся во мне. Я постарался не думать об этом сумасшедшем зоофаге, который был одновременно и слугой графа, и неким сверхъестественным прибором, отслеживающим все его перемещения. Несчастный безумец, общавшийся со злом в любых его обличьях – крысы, летучей мыши, тумана – и принявший смерть от руки Трансильванца. Да, такая судьба постигла верного раба, тщетно мечтавшего, чтобы хозяин его возвысил.
