Желание свалить сейчас преобладало и у Виктора Ильича. Потому и ноги сковало.
«А если всё-таки сбежать? Бежать без оглядки. И забыть про это всё!» – Виктор Ильич готов был поддаться шалой мысли. Но ведь кто-то… та же Надежда… найдёт недописанную рукопись нового романа и захочет дописать! Вполне вероятно, так и будет. Что же, что же придумать?.. Сжечь! Сжечь несчастные исписанные страницы, как сжигал их Саша Клинов… Стоп! Сжигал-то он готовые рукописи.
«А не готовые… Не горят?»
Хуже. Они, как Феникс – возрождаются из пепла! И где уверенность, что стол (для простоты возьмём за аксиому, что во всём виноват стол) даст сжечь рукопись? Может ли быть такое: стол скрутит его артритом, превратив в немощного калеку, и подожжёт вместо рукописи?
Виктор Ильич посмотрел на ноги, надеясь силой взгляда (если уж сила воли отказывает) сдвинуть себя с места, и увидел предмет, который отвечал на его вопрос. Здесь, за этим столом, может случиться всё, что угодно! Под ногами валялся перочинный ножичек. Не лежал, а именно валялся: такое складывалось впечатление. Его сюда не положили, не подкинули, он валялся здесь, будто после предолгого странствия в чужих мирах, облепленный невидимой пылью и грязью. И он сложен! Ножичек сам не сложился бы. Виктору Ильичу этого ли ни знать! Нужно приложить усилие, чтобы сложить ножичек.
И кто-то усилие приложил.
Что бы ни значило появление перочинного ножичка, Виктора Ильича бузиновый стол окончательно оттолкнул.
Смотритель был уверен, что вышел из кабинета-студии…
потому и ойкнул, напугав несмышлёныша. Но до чего ж удивительно, что малец увидел его! Небось, за последние лет двести внешний облик-то изрядно поистрепался. Да об этом ль толки вести. Малец-от ухнулся в щель! Надобно подсобить. Как в воду глядел Иоанн: не по умыслу и несмышлёныш, один-единственный и одинёшенек путь шествует правильно, хоть и не по потайному пути, а околицей: много тут ходов накопано. Сколько ждать пришлось! И тот аль малец? Эх, не о том думается! Подсобить пора.
А расселина за шестьсот лет практически не изменилась. Всё те же семь саженей в глубину по накатной, меньше фута в ширину, а в длину «улыбка» расселины доходила до аршина.
Душа мальчика едва не отделилась от тела, когда почва внезапно пропала под ногами. Дыханье спёрло, как при резком падении на «американских горках». Он попой приземлился на насыпь, и покатился в бездну. Куда дальше-то падать? К чёрту на сковородку что ли?
Юра продолжал кувыркаться. У него вроде бы получалось притормаживать, но что-то будто подталкивало вперёд, не давая остановиться. В какой-то момент вернулся голос, и Юра заорал.
Где-то на границе сознания появилась зависть к Алисе, весьма в комфортном полёте приземлившейся в страну Чудес. Попадёт ли он в страну Чудес? Может, это будет страна Дураков? Это наказание ему за то, что он такой неслух! А вдруг он будет падать бесконечно? Или через всю Землю и вылетит, как пробка на другом конце планеты! А если на другом конце планеты будет океан?
Чудин видел, как шоршуны – ох уж эти коварные твари! – не давали остановиться мальцу. Вот что значит замешкаться. Он спешил следом за кувыркающимся ребёнком, браня себя и с трудом удерживаясь на ходу. Годы в подземелье отнюдь не молодили бородатого свистуна. Чудину грезилась свобода от чар царя-колдуна, вспомнились заколдованные слова Иоанна: «Лишь тот, кто найдёт путь во тьме лабиринта, снимет с сундука мою смертельную закрепь и познает Силу. Ты покажешь ему путь назад. И только тогда сам обретёшь свободу и покой». Так наказал ему, Чудину белоглазому, Грозный царь. Яснее ясного вспомнились сейчас предсмертные слова, и пуще припустил неказистый карлик на выручку несчастному мальцу, когда тот внезапно заорал. Но не поспевал. Малец мог в любой миг свернуть шею. Что же делать? И тут Чудин жахнул себя по лбу от своей глупости. Свистеть, свистеть надо!
