Читать онлайн Виталий Бояршинов, Василий Игнатьев - «Dixi et animam levavi». В.А. Игнатьев и его воспоминания. Часть X

Предисловие к Части

X

.

В десятую заключительную часть полной серии публикаций воспоминаний преподавателя и бытописателя Василия Алексеевича Игнатьева вошли очерки, не вошедшие в предыдущие части, философские заметки и очерки на библейские темы из двух «коллекций» – «пермской» и «свердловской». Десятая часть не имеет названия.

Наиболее интересными являются очерки В. А. Игнатьева «Как создавалась «очарованная душа», об увлечении пением и хоровыми кружками» (1963 г.) из «пермской коллекции» и «Об «очарованной» душе и неосуществлённой мечте (наблюдения, размышления, встречи, раздумья, радости и огорчения – всё то, что является результатом «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет» (1965 г.) из «свердловской коллекции». В них автор снова вспоминает все периоды своей жизни и свою главную неосуществлённую мечту – стать певцом. Он передаёт особенности своей музыкальной культуры и культуры близких ему людей, свои музыкальные предпочтения. В данной публикации очерки передаются на основе «свердловской коллекции», как наиболее информативной, с некоторыми дополнениями из «пермской».

Философские заметки В. А. Игнатьев составлял в 1962-1963 гг. по просьбе П. С. Богословского, вероятно, под влиянием событий, связанных с открытием космической эры после первого полёта человека в космос (Ю. А. Гагарина), а также новостей о техническом прогрессе в мире. По этому поводу он писал следующее: «Я думаю, что выход человека в космос, в частности, должен указать дорогу не в сторону атеизма, а наоборот: он знаменует отрыв человеческого ума от земли в философском значении этого слова в сферы неземные. Это только начало движения: человек всё-таки останется человеком, а не захочет быть только зоологическим представителем природы. У нас часто путают два понятия: вера и религия. Это две совершенно различные вещи. Между ними такое различие, какое существует между ядром и оболочкой. Вера – это такой же составной элемент человеческой души, как разум, воля, чувство, а религия оболочка её. У нас теперь иногда говорят: я не верю в бога, а верю в коммунизм. В этих словах – глубокое заблуждение: в этом случае люди говорят не о вере, как таковой, как о функции души или особым способом организованной материи, а о религии – по форме проявления веры. Атеистом, как и нигилистом в полном смысле слова может быть только идиот, кретин или вообще человек потерявший разум. «Рече безумен в сердце своем: несть Бог»1 – вот это глубокая истина».2 «Вопреки существующему мнению о том, что проникновение в космос является козырем атеистов, я думаю, что в тот момент, когда Гагарин пересёк границу между землей со всеми окружающими её оболочками и вылетел в космос, атеизму нанесён смертельный (sic!) удар. Кант3 указывал на аномалии человеческого мышления (мы не можем представить мир ни конечным, ни бесконечным). Если это так, то не возникнет ли у людей в дальнейшем, при изучении космоса, потребность в вере, как постулате при выработке их миросозерцания? Я думаю, что да! Кроме того по закону диалектического развития, если атеизм признать за тезис, то антитезисом ему будет какая-то форма теизма».4

В заметке «Человек и нормы его человечности» на основе Евангельской истории об искушениях Иисуса Христа автор выразил убеждение, что Его учение, оказав глубокое влияние на историю человечества, указало людям на те нормы поведения, которые свидетельствуют о человечности Человека и что при временных отступлениях от этих норм, человеческое в людях всё-таки восторжествует. В заметке «Человек и кибернетика», рассматривая полемику между «физиками» и «лириками» по вопросу о новой науке кибернетике5, автор делает вывод о том, что учёные, которые решили уложить мышление человека в рамки моделирования, всё равно столкнуться с тем, что человечество разобьёт их узкие рамки моделирования мозга и утвердит признание за человеком высшего чуда в мироздании. В заметке «Метафизика и реальность», рассматривая в связи с открытием космической эры появившиеся прогнозы о скором установлении связей с обитателями других планет, напоминает об определении веры по Филаретовому «Катехизису»6 и доказывает, что «с выходом человека в космос, тезис «бытие определяет сознание» приобретает другое значение – не ограничительное, а расширительное, а именно, что не бытие, как некая материальная среда, ограничивающая человека, а сознание его идёт впереди, и этим именно обеспечивает прогресс человечества». В заметке «О геоцентризме» раскрывает параллели в библейском учении и в современной науке о человеке – как вершине Божьего творения и одновременно как вершине эволюционного развития, и о Земле – как центральной планете мироздания и одновременно центре изучения космоса, и убеждается в том, что при бо́льшем изучении космоса в сознание людей всё глубже будет входить мысль о Земле и человеке, живущем на ней – как о чудах мироздания.

В других заметках автор представляет критический обзор нескольких статей из «Литературной газеты» на обсуждаемые в 1960-е гг. темы, навеянные противостоянием в «холодной войне». Философские заметки имеются только в «пермской коллекции» воспоминаний автора.

В «свердловской коллекции» находятся «Очерки на библейские темы», которые датированы 1967 г. и они носят уже атеистический и антихристианский характер. Возможно, это связано с изменениями убеждений автора на фоне антирелигиозной кампании 1960-х гг., а может быть, и с условиями включения очерков в состав «Уральского архива литературы и искусства», который создавал В. П. Бирюков, убеждённый атеист, предлагавший очерки для антирелигиозной хрестоматии, в отличие от православных профессоров братьев Богословских.

Два очерка «Встреча» и «Алька» более позднего происхождения и имеют личный характер.

Завершает публикацию очерк «Ивановское кладбище» – философские размышления автора о противоречивом отношении общества к смерти в атеистическом государстве. Очерк имеется только в «пермской коллекции».

Вероятно, В. А. Игнатьев, умерший в 1971 г., был похоронен на Ивановском кладбище г. Свердловска. Его супруга – Анна Фридриховна скончалась в 1975 г. в г. Свердловске. Как видно, автор не часто обращался в своих воспоминаниях к образу своей супруги и чувствам к ней. Тем не менее, они прожили вместе 57 лет. Детей у них не было.

(наблюдения, размышления, встречи, раздумья, радости и огорчения

– всё то, что является результатом «ума холодных наблюдений

и сердца горестных замет»)

[1965 г.]

Как создавалась «очарованная» душа.

Если бы кто-нибудь спросил меня в эту минуту, спросил неожиданно, врасплох, и потребовал немедленно ответить: что я любил в жизни больше всего, «как душу», по выражению А. В. Кольцова; чем больше всего увлекался в жизни; что было главным содержанием моей души и тогда, когда над моей головой проносились чёрные тучи, и тогда, когда жизнь улыбалась мне и манила к счастью – я ответил бы одним словом – пение.7

Я не помню ни одного этапа своей жизни, когда бы я не пел, не увлекался пением. Вот и теперь, когда потерял уже голос, я не перестаю петь, как говорится, «в душе»; «мурлыкаю» про себя знакомые, дорогие мне, мелодии, иногда забывая обстановку, в которой нахожусь.

Если бы кто-либо спросил меня, когда со мной «это» случилось, что я оказался во власти такого увлечения, то я, конечно, не смог бы указать год, день и час этого события, но зато уверенно могу сказать, что «это» случилось в моём раннем детстве. Случилось же «это» тогда потому, что в нашей семье пели все – и стар, и млад. Только, как это ни странно, не пела одна наша матушка. Я никогда не слыхал её поющего голоса: ни ко- лыбельных песен, ни каких-либо других. Почему? Это осталось для меня тайной; она не пела может быть, потому, что заботы о большой семье да ещё при разных недостатках слишком поглощали её время. Как бы напоить, накормить такую ораву ртов – вот чем заняты были её мысли. Где уж тут до песен?

С детства мне запомнилась одна семейная бытовая картина, которая может пролить свет на то, как в моей душе зарождалась тогда любовь к пению.

Была у нас старенькая гитара, обшарпанная, полинялая. Дека у ней носила явные следы ударов по ней пальцами, когда наш батюшка входил при игре в азарт и отбивал по ней «дробь» пальцами. Эта гитара была семейной реликвией от тех времён, когда наш батюшка старался покорить сердце нашей матушки. Батюшка любил иногда вспомнить «старинку»: спеть что-либо под аккомпанемент гитары. Бывало и так, что он по всем признакам утомлён, а наша старшая сестра привяжется к нему, «как банный лист»: «Папа, сыграй что-нибудь на гитаре и спой». Папа старается отмахнуться от назойливой просьбы, но сдаётся … и вот начинается «концерт». Папа берёт в руки гитару, приободрится, как делал, очевидно, в молодости, и полилась его любимая песня:

Ивушка, ивушка, зелёная моя,

Что же ты, ивушка, не весела стоишь?

Или тебя, ивушка, солнышком печёт,

Солнышком печёт, частым дождичком сечёт?

Ехали бояре из Нова-городка

Срубили ивушку под самый корешок.

Тятинька с мамонькой неправдами живут,

Неправдами живут – силой замуж выдают …

Последние две строки батюшка исполнял, придерживаясь простонародной фонетики (тятинькя с мамонькёй), а всю песню пел в простонародной тональности. Мне, тогда ещё ребёнку удалось уловить особенную прелесть этой тональности, и я сохранил увлечение этой манерой исполнения народных песен до сих пор. Такие песни, как «Эх, ты, Ваня», «Не велят Маше» и др. в чудесном исполнении Ф. И. Шаляпина чаруют меня своей красотой.

Очень трудно определить в цифрах, как увеличивается у ребёнка словарный состав, скажем, к году и т. д. Ещё труднее выразить в определённых дозах нарастание его эмоций, того, что более скрыто от постороннего глаза и уха.

Как нарастало увлечение пением у меня в детстве, я сам не мог этого сознательно определить до известного времени. Детская душа сама по себе представляет инструмент, на котором кто-то играет с тем отличием, что у немого инструмента звуки не задерживаются в памяти, а в детской душе они остаются наслоением, пока ещё не опознанным, где-то в подсознательной области, но потом входят в область сознания, как след, как сгусток пережитого. В моём раннем детстве я был окружён пением, как атмосферой: и в семье, и у других людей, где приходилось бывать по разным случаям жизни, и в общественных местах. Всё это, конечно, влияло на меня, на моё эмоциональное развитие, но безотчётно.8 Только с поступлением в школу пение стало для меня предметом сознательного отношения к нему, предметом изучения. С этого момента различные песни стали входить в мой репертуар, в список песен, которые я любил.

Нас учил петь песни по слуху, с голоса старенький дьячок9, очень добродушный, но который иногда пытался показаться нам строгим и грозил кому-либо: «Я поставлю тебя на колени на горох!». Мы знали, что он только грозит, но никогда так не накажет, и в общем поддерживали самодисциплину. Хорошо помню, как мы разучивали гимн «Коль славен наш Господь в Сионе – не может изъяснить язык», слова которого приписывались поэту Жуковскому В. А. Мы пели его, как молитву. Любимой же песней у нас было стихотворение А. В. Кольцова «Красным полымем заря вспыхнула, по лицу земли туман стелется». Я не помню, как звучал тогда мой детский голос, но хорошо помню, что мы пели так звонко, что у окон школы «говорили» стёкла.