Еще через час Лом докладывал каину:
– В-вот, дядя Леша, – сказал он радостно. – П-принес! Каин подозрительно взял банку, осмотрел. Потом набрал щепотку плотной пыли, потер в пальцах. Даже понюхал.
– А черт его знает. Точно настоящий?
– Н-ну…
– Тогда молодец.
Они пересыпали чужой прах в подобедовскую урну. Плотно притерли крышку.
– Д-дай авоську, дядь Леша.
– Нету, – сказал скуповатый каин. – На вот еще газету, обмотай. А то одна, может, продерется.
Когда Лом был готов, дядя Леша перекрестил его и сказал:
– Ну, с Богом. Гляди ж, чтоб красиво все.
– Не в-волнуйся. Все будет в ажуре, – весело ответил Лом и вышел.
Спи спокойно, дорогой Порфирий Платонович!
«В далекий край товарищ улетает»
В городе Хухоеве Хухоевского района в пятницу заканчивали перестройку.
Был назначен праздник, демонстрация, факельное шествие и открытие зоопарка. На праздник победного завершения перестройки в Хухоеве ожидалось высокое начальство из области и даже, может быть, из столицы. Первый секретарь райкома уже заготовил фразу, которой собирался открыть празднества: «Хухоевцы! Перестройка, о которой так мечтали большевики, свершилась!»
Оставалось четыре дня.
Город жил и кипел последними приготовлениями. В штабе перестройки было накурено, как в Смольном. Зам. по идеологии докладывал о проведении линии на сближение партии с церковью и верующими.
– На сегодняшний день, – говорил он простуженным голосом, – в районе восстановлено и отстроено 35 церквей и часовен, учрежден католический орден, а также женский монастырь, который вскоре примет первых насельниц из числа сотрудниц расформированного горкома комсомола.
– Из числа – это хорошо, – отметил секретарь. – Скажите, пусть не волынят с постригом, скажите, пусть рассматривают это как боевое задание партии – им не привыкать.
– А если линия на сближение изменится? – спросил кто-то опытный.
– Все учтено, – ответил зам. по идеологии, – В фундамент каждого отстроенного храма заложено по два ящика с динамитом, а монастырь будет расположен прямо в здании бывшего горкома комсомола, которое после соответствующей команды заработает в прежнем режиме.
– Это правильно, – оживился Первый. – Это по-нашенски!
– Также, – продолжал воодушевленный зам, – местный батюшка о. Питирим принят кандидатом в члены КПСС, а низовые партийные…
Но тут в эту перестроечную бочку меда влилась первая ядовитая ложка дегтя, из-за которой дальше все и началось.
Как только зам. начал сообщать, что низовые партийные звенья во исполнение линии на сближение с церковью, организованно крестились с пением Интернационала в реке Хухоевке, в дверь просунулась голова мелкой райкомовской сошки и произнесла роковые слова:
– Товарищи, я извиняюсь, срочная новость. Гришка Резник уже не едет!
– Как не едет! Послезавтра торжественные проводы!
– А вчера, говорят, напился, заперся у себя в парикмахерской, бил зеркала, плакал, ругал оба портрета на стене! А сегодня утром сказал, что никуда не поедет.
Это было серьезно.
По плану Гриша Резник – единственный хухоевский еврей – должен был уехать на свою законную родину, показав всему миру, что в Хухоеве чтут дух и букву международных соглашений. Своим вероломным отказом он наносил болезненный удар в спину перестройки.
Короче, Гриша должен был выехать живым или мертвым – такой приказ получил Александр Иванович Перерепенко, небольшой ответственный чиновник. Получил, и пригорюнился.
