– Слыхал, – неуверенно объявил он, – активизировались головорезы из общества «Память».
– Вот они туда пускай и едут, – нелогично ответил Гриша, завершая уборку и собираясь уходить.
Аргументов у Перерепенко больше не было. Чертов Серега все не появлялся. С улицы донесся короткий крик – это с хухоевской водокачки упал пьяный. Александр Иванович вздохнул и сказал совсем по-человечески:
– Гриша, меня с работы выгонят. А у меня дочка больная, и еще одна должна родиться.
– С чего ты взял, что родится дочка?
– Я уже никому не верю… А почему ты не женишься, Гриша? – сказал Александр Иванович после паузы…
Ах, не надо было этого говорить! Ох, не надо бы… Да слово – не воробей. Дело в том, что любила когда-то медсестричка Люся кудрявого Гришу, а замуж вышла за Сашу, – нынешнего Александра Ивановича. Мама сказала, что он перспективней по комсомольской линии… А Гриша так и остался, вот. Стояла в парикмахерской нехорошая тишина, только капала вода из крана. Вспомнилась Александру Ивановичу и молоденькая Люся, и работа по этой самой чертовой пустопорожней линии, с которой его теперь обязательно вытурят; и больная дочка Валя, и еще одна, которая должна родиться неизвестно зачем. Да мало, что может вспомнить немолодой уже человек в такие вот глупые минуты. Александр Иванович вздохнул.
На улице постучало чем-то железным и смолкло.
– Как же я поеду? – неожиданно сказал Гриша. – Я же там никого не знаю.
В его голосе опытным служебным ухом услыхал Перерепенко сомнение. Минутная его слабость прошла.
– Обязательно у тебя там найдутся родственники – горячо сказал он.
– Откуда?
– Чудак! Да у тебя по всему миру родственники. Братья и сестры!
– А кто народ будет стричь? – уже слабо сопротивлялся Гриша.
– Потерпит! Потерпит народ. Он у нас, знаешь, какой терпеливый!
В эту минуту хлопнула дверь, и в парикмахерскую вбежал молодой Матюхин.
– Принес? – сказал Александр Иванович. – Давай.
Он взял из рук запыхавшегося Матюхина папку и начал бегло просматривать… Так «Резник Григорий Залманович… пол… национальность…»
– Единственный ты наш, – воскликнул он очень искренне.
– Товарищ Перерепенко, – неуверенно произнес Матюхин. – Срочное сообщение!
– Что такое?!
Матюхин еще раз перевел дыхание, сглотнул, показал на Гришу пальцем и выпалил:
– Они, оказывается, не еврей!
– Как?! Что ты говоришь?!
– Вот. Мы долго искали их родословную, и красные следопыты нашли эту бумагу. – Матюхин достал пожелтевший от времени документ. – Вот… «Генваря 17 дня, лета от Рождества Христова 1834 оный хохол Павло Перерепенко и иудей Берко бен Мордехай по прозвищу Резник… будучи пьяными до положения риз… поклялись в вечной дружбе»… Короче, этот хохол и этот Берко Резник напились, как сволочи, и обменялись фамилиями и вероисповеданиями, по-нашему национальностью… «После чего заснули тут же в храме с песней «теперь я турок, не козак», предварительно скрепив сей документ собственноручно».
Александр Иванович потряс головой и сказал, как сквозь подушку.
– А кто же тогда еврей?!
Матюхин помялся и произнес:
– У нас в городе только одна фамилия Перерепенко.
Наступила пауза, в продолжение которой Гриша торжественно снял свой парикмахерский халат, а с улицы донеслась песня: «В далекий край товарищ улета-ает!».
Это свалившийся с водокачки пьяный запел и полез обратно…
Эту фантастическую паузу прервал грохот. Распахнулась дверь, в парикмахерскую ворвался Серега в боевой раскраске советского индейца и с плакатом: «Евреи продали Россию мусонам! За чьто, спрашивается!!» Не делая паузы, Серега подскочил к Грише и высказал следующее:
