– И что же делает Сэмми Маккой, чтобы расслабиться? – полюбопытствовал Куп.
– Смотрю «Западное крыло». Или навожу порядок в комнате. А иногда…
– Так почему ты плакала? – перебил Куп.
– Во-первых, не перебивай. Уж кто-кто, а ты-то знаешь, как меня это бесит.
– Что ты хочешь этим сказа… – начал он, но сразу все понял и осекся.
– Отвечаю на твой вопрос: я плакала, потому что… – И тут я вспомнила, как чуть раньше встретила его в коридоре, а на нем гроздьями висели девчонки. – Не скажу, тебе неинтересно.
– А вот и нет, интересно.
– Ну ладно… – Я вгляделась в его лицо, пытаясь угадать, что у него на уме. – Но о таком не расскажешь.
– Почему?
– Может, у меня просто месячные, какая тебе разница?
Куп фыркнул. Даже при свете фонарей было видно, как он покраснел.
Вот почему мне трудно заводить друзей. Пустая болтовня мне противна, так и тянет стену кулаком прошибить. Если уж я говорю, то каждое мое слово имеет значение. Как-никак, мы целых четыре года не общались, и теперь я не знаю, правда ли Купу интересно, почему я плакала, или ему просто нужен повод для разговора. Но мне сейчас не до светской болтовни. Только не сегодня.
– Ну вот, я тебя смутила, – сказала я.
– Я живу с женщинами. Месячными меня не удивишь.
– Дело не в месячных.
– Не надо мне объяснять.
– И не буду.
– Но я же спросил.
– Почему? – поинтересовалась я.
– Потому что с тобой что-то стряслось.
– Откуда ты знаешь?
Куп пожал плечами, улыбнулся.
Может, он потому угадал, что видел однажды, как я описалась, прямо здесь, в церкви, во время длинной проповеди. Или потому что сам однажды при мне описался, у нас в машине, на обратном пути из аквапарка.
Или потому, что я только что вернулась из поликлиники, где доктор Кларкингтон щупала меня и мяла, и ее обручальное кольцо холодило мне кожу, и я отвечала ей: да, здесь больно, и здесь, и здесь. Доктор Кларкингтон щупала мне шею, и спину, и ягодицы, и грудь, и пупок, и там, внизу, и мышцы то расслаблялись, то напрягались, твердели, как тесто для лепки, когда полежит на воздухе, и она уже замечала первые изменения в моем теле.
Я попросила:
– Давай присядем. Можем присесть?
– Конечно, давай.
Мы опустились на землю, прислонившись к кресту.
Я рассказала ему про сегодняшний день.
Рассказала, как два месяца назад мне вдруг стало тяжело смотреть вверх, и я пошла к врачу – думали, мигрень. Рассказала, как полтора месяца сдавала анализы, как зубрила европейскую историю, стоя на холодном перроне аэродрома, потому что клиника Майо далеко, в Миннесоте, и как наврала Мэдди, что не приду на тренировочные дебаты, потому что бабушкина сестра умирает – ведь это почти правда, она на самом деле умерла, от моей же болезни; вот еще почему нельзя говорить Мэдди, что я больна: если она решит, что я умираю, то начнет хвалить меня, даже когда хвалить не за что, а между тем она одна из немногих, чьему мнению по части дебатов я доверяю. Рассказала, как первое причастие Гаррисона пробудило во мне воспоминания, а заодно любопытство и страх перед будущим, которое видится теперь суровым, но не беспросветным, и у меня лишь прибавилось решимости добиться всех целей, причем как можно скорее.
Когда я договорила, у Купа покраснели глаза. Нет, не от избытка чувств, а оттого что дым попал в глаза, почти наверняка.
– Фу ты, черт… – только и мог он сказать. Надо отдать ему должное, ни разу не перебил.
– Да уж, – отозвалась я. Я испытала облегчение, будто меня только что стошнило. И, кажется, взмокла. Но на душе стало пусто и безмятежно.
