Тычу пальчиком в сторону парковки, скрытой от чужих глаз пышной изгородью из цветущего олеандра. Яркие всполохи света, мигая, безжалостно разрезают ночное небо, намекая, что больше ничего в нашей жизни не будет, как прежде.
Безрассудно хватаю Марио за руку, стоит нам ступить на парковку возле дома. Мне страшно… нет, не так: меня пожирает дикий, безотчётный ужас, подкреплённый полнейшей неизвестностью и тремя полицейскими машинами с равнодушно переливающимися огнями на крышах.
— Что случилось? — дёргаю Марио, добиваясь ответа, но тот, ничего не говоря, тянет меня к дому.
— Марио, что с отцом?! — истерично кричу я. Его тупое молчание только усиливает мой страх.
— Сейчас узнаем, — бормочет он, слегка ускоряя шаг.
Дверь в дом распахнута настежь. На пороге замечаю двух полицейских, ведущих непринуждённую беседу. Их лица ничего не выражают, кроме полнейшего безразличия к происходящему. Всё верно: переживать должны мы, для них же сегодняшний вечер ничем не отличается от остальных.
— Что здесь происходит?! — бегу к ним, бросив Марио позади. — Что с папой?!
— Сеньорита Морено? — уточняет один из них, поправляя ремень под свисающим пузом.
— Да, это я! Объяснит мне кто-нибудь, что случилось?! — Скольжу взглядом по равнодушным лицам полицейских, всё сильнее погружаясь в отчаяние: они явно не горят желанием прояснять ситуацию. — С папой всё хорошо? Он жив? Господи, да почему же вы молчите?!
— Ваш отец жив, не волнуйтесь, — говорит второй, более поджарый, но не менее безразличный к происходящему страж порядка.
Вижу, что он готов сказать мне что-то ещё, но не успевает: в глубине дома раздаются чьи-то голоса и беспорядочные шаги, будто там, внутри, целая толпа народа в панике пытается покинуть здание. Перевожу взгляд за спины полицейских и невольно зажимаю рукой рот.
— Папа! — Мой истошный визг оглушает, но кроме отца, согнутого в три погибели, с руками неестественно отведёнными за спину и заключёнными в наручники, никто не обращает на меня внимания.
Срываюсь с места, чтобы подбежать к нему, узнать, что произошло, расцарапать физиономии полицейских, которые толпой окружают моего отца, словно опасного преступника. Но те двое на входе моментально реагируют, заключая меня в кольцо своих бездушных лап.
— Отпустите! Как вы смеете?! Не трогайте меня! — неистово бьюсь в их руках, не оставляя попыток прорваться к отцу. — Это какое-то недоразумение! Папа ни в чём не виноват! Отпустите его!
— Ну-ну! — хмыкает тот, что с пузом. — Разберёмся!
— Вы бы сначала разобрались, а потом врывались в дом к порядочным людям! — скалюсь, повернув заплаканное лицо в его сторону, пока отца под конвоем подводят все ближе и ближе.
На мгновение встречаюсь взглядом с родными, любимыми, самыми добрыми и отзывчивыми глазами отца. Но этого хватает, чтобы понять: мы обречены. Он ничего не говорит, не спорит, не вырывается. Покорно, с виноватым видом, понурив голову, позволяет полицейским вывести себя из дома, а затем увезти.
— Это какая-то ошибка! — бубню под нос, провожая взглядом караван полицейских машин.
Всё резко смолкает. Меня больше никто не держит. Рядом со мною вообще никого, только дикое ощущение опустошённости и вязкая неизвестность.
В полной прострации захожу в дом, глупо негодуя, что белоснежный глянец пола весь истоптан чужими грязными ботинками. Останавливаюсь по центру огромной гостиной и тихо плачу: я не знаю, что делать в подобной ситуации.
