Сейчас у меня и настроение, и восприятие действительности – на нуле. Надо бы пообщаться глаза в глаза, а не посредством бумаги. Пока приходится лишь об этом мечтать.
Порой ничего не хочется делать, даже думать. Ощущаю брожение в клетках мыслительных и одновременно знаю по опыту, что всё это никому не нужно. Мысли выльются в очередную словесную шелуху, а жизненные действия – в суету. Попробовать бы по общаться с Богом. Не знаю, как ты, а я иногда боюсь оглядываться. А смотреть вперед – еще страшнее…»
Ты молча курил. Это признание нам обоим было не в диковинку. Такие слова редко произносятся вслух. Они выливаются порой на бумагу – как в его письме – вдали от дома. И мы теперь, читая, с полным пониманием могли лишь посочувствовать собрату.
У нас тут была своя рутина. Ты был занят довольно хлопотным делом по курированию курсовых и дипломных студенческих проектов, приходилось заниматься некоторой поддержкой в завершении диссертаций «варягов», то есть не своих, сторонних соискателей. А работа над своей кандидатской двигалась урывками. И так – год за годом. И никто из нас не знал, что у тебя уже было неважно со здоровьем – о чем говорить ты не считал нужным. Вот так и бывает в нашей жизни: лишь с опозданием вспомнилась твоя, после очередной экспедиции мимоходом оброненная фраза: «Сердце что – то пошаливает…»
Время уходило… Невозвратимо.
Как – то засиделись мы с тобой дольше обыкновенного – рабочий день уже кончился. В коридоре стояла тишина: мимо, на выход уже прошли последние лаборанты с кафедры, а эта комната была тем хороша, что ключ от нее не надо было непременно сдавать на проходной вместе с ключами от помещений самой кафедры – для него внизу на доске был отдельный крючок с нашим номером.
За окном звенела капель, в открытую форточку, тесня папиросный дым, вливался пахнущий землей, тающим снегом прохладный воздух – стояла ранняя весна.
Говорили о том, о сём. Вдруг ты замолчал, глядя в окно – будто вспоминая что–то, потом пробормотал:
– Да, весна… Уж сколько их прошло…
Я ждал продолжения, но его не было. Услыхав характерное покашливание, понял, в чем дело. По опыту я знал – порой такое бывало: ты хочешь что–то сказать, но не решаешься. И я спросил:
– Вспомнилось что–то?
Ты как–то смутился, с усилием выдавил:
– Да нет, но… Впрочем, не знаю, как сказать…
И снова замолчал. Я стал заводиться.
– Слушай… Мы ж с тобой вроде не совсем чужие.
Ты смутился еще больше, сказал со вздохом:
– Да, знаешь, рассказ я написал, вот что.
От изумления (уж сколько лет знакомы! плавали вместе! и никогда ни одним словом ты не заикнулся о пробах пера!) у меня сорвалось с языка:
– Ну прекрасно! Наверно, весна…
– Да нет, написал–то я год назад.
– Год назад?! – (я живо представил тебя в редакции и чью–нибудь гнусную, фальшивую рожу напротив…) – Ты показывал кому–нибудь?
– Ну уж…Нет! Об этом я и не думал. Вот сам не знаю, как всё вышло…
– Да мне–то, мне – ты уж мог бы показать!
– Да я хотел… – ты виновато улыбнулся. – Но потом, думаю, пускай полежит немного.
– Немного?! Целый–то год?
– Да что! Зато вот недавно посмотрел – вроде ничего… Не знаю…
Я попросил завтра же принести рассказ и сильно разволновался от всего этого. Дома беспокойство мое усилилось. Я подумал со страхом: однажды ты пожаловался, что писать что–нибудь, даже письма, для тебя – полная мука; ведь в случае чего, я не смогу, наверно, выложить тебе свое откровенное мнение…
