Читать онлайн Борис Соколов - Камера хранения

«Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная».

А.С.Пушкин

Однажды кому–то придет в голову оглянуться, окинуть взором накопленное в глубинах духа мыслящего существа, в течение многих веков пытающегося определить свое место в сущем мире… И он может растеряться не только от необъятности оставшихся на планете Земля зримых следов материальной деятельности homo sapiens, но и от множества великих умов, бившихся в поисках смысла существования.

В этом океане легко утонуть. И выход единственный: не пускаться в плаванье по воле волн, а выбрать тихую гавань, окруженную скалами, защищающими от ветров забвения, и заняться поисками сокровищ. В этом нашем путешествии в глубины духа ограничимся художественной литературой.

Вот же и в этом кусочке вселенной, который зовется Россией, кроме богатств природных есть еще и другие: драгоценные россыпи мыслительного и творческого духа. И чтобы не потеряться среди обилия замечательных имён, отыщем некую путеводную нить, выводящую на простор страны, именуемой литературным творчеством.

Пожалуй, стоит задержать свое внимание на художнике очень известном, но, кажется, так до конца и не оцененном, – на человеке, прожившем долгую жизнь и одним отпущенным ему сроком бытия на земле соединившем целые эпохи, ибо родился он в начале царствования Александра III–го и дожил до конца шестидесятых годов ХХ–го века. И, как это нередко случается, именно с ним и приключилась старая песня: истинное значение этой незаурядной творческой натуры нáчало по–настоящему открываться неблагодарным современникам лишь после его ухода.

Речь пойдет о человеке, вобравшем в себя неизмеримо много из реки времени – об удивительном феномене: он словно магический кристалл, в котором отразился многоцветный, бесконечно разнообразный мир. И вместе с тем он оказался прочным связующим звеном между многими поколениями. Стоит лишь начать с него, стоит лишь тронуть краешек – как пойдет цепная реакция: одно за другим явятся имена, составившие славу целой страны. В самом деле, трудно поддается воображению следующее: младший современник Льва Толстого (который, кстати сказать, откликнулся на предложение этого молодого журналиста… и написал статью «Действительное средство») и Чехова, он был близко знаком, например, с Репиным, Шаляпиным, Горьким, Блоком… (Одно дальнейшее перечисление здесь заняло бы много места.) Мы знаем его как литературоведа, критика и – главным образом – как замечательного, непревзойденного детского поэта… Но одним из поистине поразительных произведений – потрясающего свидетельства ушедших эпох – остаются его дневниковые записи.

Корней Чуковский.

Иногда в жизни случаются такие чудеса, когда буквально в нескольких словах выражается основа самой сущности человека, которая и раскрыться–то полнее сможет лишь через многие годы. Вот что написал (24 марта 1925г.) в письме к Чуковскому Репин: «…у нас столько общих интересов. А главное, Вы неисчерпаемы, как гениальный человек, Вы на всё реагируете и много, много знаете; разговор мой с Вами – всегда – взапуски – есть о чем.».

Репин, одно время подолгу общавшийся с Чуковским, не ошибся в своей оценке. Чуковский – это своего рода замечательный феномен в сфере духа. В одном лице он и свидетель, и осколок культуры золотого века, доживший до этого самого… «развитого социализма». И особое место не только в жизни, но и в творчестве – место, может быть, даже куда более значительное по сравнению с подобными записями многих других литераторов – занимает его дневник.

Поистине, дневник Чуковского принадлежит к редким явлениям подобного рода. Когда вы читаете его записи, вы с головой погружаетесь в атмосферу тех ушедших лет, заново переживая столь щедро и красочно описанное время. При этом просто причислить их автора к славному племени литераторов явно недостаточно. Его дневник не только раскрывает душевное и духовное состояние самого пишущего, но и фиксирует много всего разнообразного – из того, что его окружало. Автор его был словно всамделишный, во плоти, остро чувствующий орган, способный уловить тончайшие нюансы не только в художественном творчестве, но и в психологии человека – как рентгеновский аппарат, он просвечивал, видел людей насквозь, со всеми потрохами.

Оставленные на страницах словесные портреты многих и многих: издателей, журналистов, писателей, живописцев – поражают своей яркостью: они остроглазы, образны и зачастую просто великолепны. И во всём этом не уступают Чеховским!

При этом часто портреты (например, Николая Тихонова, Самуила Маршака, Бориса Житкова) замечательны своей краткостью: всего–навсего с полстраницы встает живой человек во всём многообразии и сложности своей натуры. Портреты мастерские, порой беспощадные, но в этом – как и у Чехова – нет и намека на мизантропию. Скорее это идет от горького чувства разочарования, от нечаянно оскорбленного ожидания увидеть в человеке высокое. Несбывшееся заставляет автора дневника поистине страдать, столкнувшись с несовершенством. Порой здесь проявляется своего рода оттенок недовольства самим Создателем, сотворившим нечто неприглядное.

Но при этом он слишком, иногда даже чересчур, беспощаден к самому себе – и здесь тоже проглядывает своеобразный вызов Создателю.

С молодости для литератора Чуковского не существует непререкаемых авторитетов, он не сторонник затверженных, застывших суждений. Мысль его свободна от пут и не подвержена влиянию новомодных течений в искусстве. Бог наградил его безупречным вкусом, чутьем на истинное, подлинное, лишенное подделки. И всё это вместе сочеталось с постоянно преследующей его, неуёмной, ненасытной жаждой разностороннего познания мира – будь то искусство или обыкновенная жизнь.

Много чего отражено в его уникальном дневнике, в котором – как и в жизни – течет время, сменяются события – важные и не очень – происходят всевозможные случаи – забавные и печальные – бурлит общественная жизнь в начале двадцатого века. После несчастной войны с Японией, после народного возмущения и царского манифеста наступила немыслимая свобода печати, когда в самой столице можно было публиковать всё что угодно, почем зря поносить существующее правительство (запрет касался лишь царской фамилии).

В это самое «окно», когда–то прорубленное Петром, стало изрядно поддувать из Старушки Европы. От того ветра уже попахивало тленом, но для увлеченных петербуржцев это было нечто вроде нектара. Пошатнулись устои: мораль, религия. Множились всякого рода безумства.

Не отставала и Москва. В своих мемуарах Валентина Ходасевич замечательно передала атмосферу одной из интеллигентских сходок в 1906 году (собирались слушать Игоря Северянина). Будь автор воспоминаний в то время взрослой – вполне возможно, что увиденное ее бы не удивило. Но она была девочкой–подростком и от ее свежего и острого глаза не укрылись довольно странные подробности:

«Входили мужчины и женщины какого –то странного вида. Меня поражала и бледность их лиц (иногда за счет пудры), и преобладание черных сюртуков особого покроя, и какие–то длинные, балахоноподобные, из темных бархатов платья на женщинах.

Они скорее проплывали, чем ходили, в каком–то замедленном темпе. В движениях были вялость и изнеможение. Говорили нараспев, слегка в нос. И я уверена была, что они условились быть "особенными"».

Как раз с этим периодом и совпадает журналистская деятельность переехавшего в Петербург из Одессы молодого Чуковского.

Это было удивительное время. Столичное общество напоминало оставленных без присмотра малых детей, которые вовсю расшалились. Правили бал либеральные идеи. Либерально настроенные личности обнаруживались в самых неожиданных местах: от прекраснодушных аристократок и экстравагантных миллионщиков до судей и служивых в департаменте полиции – и даже до великих князей!

Что касается искусства… В этой среде происходило жуткое брожение. По остроумному замечанию Иосифа Бродского – и пусть оно из другого времени, ведь большое видится на расстоянии – этот период отличался «легкой истеричностью».

Пожалуй, эта самая истеричность скорее была тяжелой. Интеллигенция показывала себя всё более недовольной существующим положением в стране, в разогретых благими идеями головах сидело одно: отменить, переделать – вплоть до того, что находились и те, кто призывал народ «к топору».

Топор они позднее получат, но, как говорится, на свою голову. А пока… Чем же занимались представители передового отряда интеллигенции – литераторы? Многие из них с вдохновением садомазохизма копались в нечистотах, обливали грязью ненавидимую ими реальность. Так явились в свет «шедевры»: больные, чахоточные создания вроде «Мелкого беса», «Петербурга», при чтении которого Александр Блок не мог скрыть отвращения, отозвавшись о нем: «злое произведение». Уж для него–то это не было новостью, несколько раньше (17.10.1911) он записал в дневник: «Происходит окончательное разложение литературной среды в Петербурге. Уже смердит.».

Декаданс цвел ядовитыми цветами. Великая культура, созданная в прошлом веке, стала покрываться отвратительным налётом, напоминающим зеленоватую плесень наподобие той, что со временем покрывает на открытом воздухе бронзовые монументы. Явились творцы, исхитрившиеся, подобно птицам, оставлять повсюду свои экскременты.

Молодой Чуковский напрочь лишен распространившегося, как дурное болезнетворное поветрие, интеллектуального снобизма – он весь открыт и книгам, и людям. И откуда только эти витамины в его организме, поддерживающие иммунитет?

С самой юности, в период взросления на переломе веков девятнадцатого и двадцатого, его сопровождают рассказы Чехова – он даже сверяет по ним жизнь окружающих да и свою собственную и поражается тем совпадениям, которые попадаются ему на глазах в рассказах и в реальной повседневности. Чехов становится для него своеобразным компасом, путеводителем жизни.

Молодость – период накопления. На страницах дневника, относящихся к этому времени, отражен процесс становления автора как личности. Настроение молодого человека неровное – скачет, как телега по мостовой. Чехов для него – любимый писатель, но порой юноша и к нему придирается, восстает против чего–то. Девятнадцатилетним (10.12.1901), после прочтения «Сестёр», он записывает: «…год тому назад прочтешь чеховский рассказ – и неделю ходишь, как помешанный, – такая сила, простота, правда… А нынче мне показалось, что Чехов потерял свою объективность». И попытавшись обвинить писателя в «надуманности», добавляет: «впрочем, черт меня знает».

Забежав вперед, отметим: творчество Чехова сделается для Чуковского предметом постоянного и пристального интереса. И останется с ним навсегда. Недаром дюжину лет спустя появится оброненная в дневнике фраза: «Я Чехова боготворю, таю в нем, исчезаю и потому не могу писать о нем – или пишу пустяки».

Еще позже, записи через годы:

1933 – «Я опять взволновался Чеховым, как в юности, и опять понял, что для меня никогда не было человеческой души прекраснее чеховской»;

1942 – «Читаю письма Чехова, – страстно хочется написать о нем»;

1954 – «Пятьдесят лет со дня смерти Чехова. Ровно 50 лет тому назад, живя в Лондоне, я вычитал об этом в « Daily News » и всю ночь ходил вокруг решетки Bedford Square’а – и плакал как сумасшедший – до всхлипов. Это была самая большая моя потеря в жизни… Прошло 50 лет, а моя любовь к нему не изменилась – к его лицу, к его творчеству.»