– Представь, мне такая жуть сейчас приснилась! Как будто ты от меня ушел!
Юра улыбался, с любовью глядя на нее, и отвечал:
– Глупышка!
Она ждала, что вот-вот он ее поцелует. Но вместо этого просыпалась, как от грубого толчка, и понимала, что ничего, о чем она только что говорила Юре, не приснилось: все самое несбыточное и страшное – это и есть ее настоящая жизнь, а все прекрасное случается отныне только в снах, которым ни в коем случае нельзя верить.
Тина приспособилась жить по новому распорядку. Рано утром она ехала в свой храм, где они когда-то с Юрой повенчались. В семь утра начиналась литургия. Тина не всегда могла выстаивать всю службу. Она садилась, как старушка, на скамеечку у теплой батареи и старалась молиться, не отвлекаясь на пустые мысли. И горячее всего молилась она о кончине «живота своего» – о христианской кончине, «безболезненной, непостыдной, мирной» и о добром ответе на Страшном Божием суде. После этих слов она всегда начинала потихонечку плакать, жалея себя и всех сирых и убогих людей на свете.
После Причастия ей неизменно становилось легче, она ехала домой и делала какие-то домашние хозяйственные дела, ухитряясь не включать телевизор. Потом она даже немного спала. Но в сумеречное время ей опять становилось тяжко, невыносимо тяжко. И главное: не было слез. И она не знала, куда приткнуться, чем отвлечься. Неужели так теперь и будет всю оставшуюся жизнь? – спрашивала она себя.
Время-то шло, но легче не делалось.
На праздник Покрова она, конечно же, была в храме, жаловалась батюшке на невыносимую тяжесть и безысходность. Духовник велел молиться и обещал, что облегчение наступит. Обязательно. Надо только набраться терпения и решимости. И спокойно ждать. А вот это и было самое трудно.
Терпения не было. Решимости тоже. Цели – ровным счетом никакой. Только Лушка, с ее болтовней, шутками-прибаутками и кажущейся беззаботностью возвращала ее временами к жизни.
С такими думами возвращалась она в тот день из храма. По дому делать ничего нельзя было: праздник. Да и дел особо никаких не предвиделось, в квартире царила безжизненная чистота. Дочка ночевала то тут, то там. Тина старалась делать вид, что она в порядке, приходит в себя потихоньку. Лушке и так приходилось несладко: такие испытания, как развод родителей, бесследно не проходят.
– Лягу сейчас спать, – говорила Тина сама с собой вслух, – Посплю подольше, а там видно будет.
Двор был пуст. Самое тихое утреннее время: все работающие уже на работе. Все учащиеся – в учебных заведениях. А старики и младенцы едва-едва просыпаются. Тина даже подумала, не присесть ли ей на лавочку на детской площадке, но потом решила, что лучше идти прямиком домой.
– Раньше на Покров снег ложился, – сказала себе Тина, – а сейчас – ничего. Сухо. Все поменялось. И все – к худшему. Природе стало наплевать на нас. И нам друг на друга тоже.
Внезапно что-то ткнулось в ее руку. Не сильно, но настойчиво. Она даже вздрогнула. Никого ведь нет вокруг. Но что-то живое идет рядом и дышит прямо ей в ладонь. Ей страшно было взглянуть. Почему? Что она боялась увидеть? «Оно», как у Стивена Кинга? «То самое, непонятное»?
– Все самое страшное с тобой уже приключилось, – усмехнулась Тина, – так что бояться потустороннего «этого» не имеет смысла.
Она опустила глаза и увидела большой черный нос у своей руки. Крупная неуклюжая псина тащилась рядом, еле-еле двигая ногами. Тина остановилась. Нос еще сильнее уткнулся в ее руку.
