Каждое субботнее утро, еще до того как мои часы пробьют десять, являются волонтеры и расходятся по одному на комнату. На шеях у них болтаются таблички с надписью «Гид», а их главная задача – напоминать всем и каждому: «Руками не трогать!» Исторические анекдоты, частью правдивые, частью выдуманные, так и сыплются из них, и стоит зазевавшемуся туристу поймать взгляд одного из гидов, как его тут же начинают потчевать этими россказнями.
Есть среди них некая Милдред Мэннинг, любительница восседать на квакерском кресле[2] посреди площадки чердачной лестницы, оскалив зубы в некоем подобии улыбки. Вот кого хлебом не корми, дай лишь подловить ничего не подозревающего туриста, когда тот кладет свой путеводитель на столик рядом с ней. Мелкое нарушение правил дает ей вожделенную возможность произнести нараспев: «На мебель Эдварда Рэдклиффа ничего класть нельзя».
Эдвард терпеть не мог таких, как она. Он вообще не выносил, когда люди трясутся над вещами. Считал, что красивые вещи следует беречь, но не поклоняться им. Вот почему, в память об Эдварде, когда год клонится к осени, я провожу иногда целые дни, повиснув на Милдред. Что бы она ни делала, как бы ни куталась, ей не согреться, пока рядом я.
Я составила предварительный реестр: волосы у моего нового гостя светлые, но как будто немытые, кожа смуглая, загорелая. Руки сильные, обветренные. Не изящные, как у художника. Нет, это руки мужчины, умеющего обращаться с инструментами, с которыми он выходит на свою каждодневную прогулку.
С самого приезда он все время занят. Просыпается рано, еще до рассвета, и хотя это его, похоже, не радует – судя по тому, как он стонет и щурится в экран своего телефона, который кладет вместо часов рядом с кроватью, – он все же встает, в постели не валяется. Быстро и неряшливо заваривает чашку чаю, потом принимает душ и одевается, всегда в одно и то же: футболка и синие линялые джинсы, которые он каждый вечер бросает на венский стул в углу комнаты.
Зачем бы он ни приехал, его дело требует длительных сосредоточенных раздумий над картой усадьбы, из которой он делает выписки. Я прямо-таки пристрастилась стоять у него за спиной, на некотором расстоянии, конечно: хочется понять, чем он занят. Но все бесполезно. Почерк у него мелкий, чернила бледные, так что ничего разобрать нельзя, а подойти ближе я не решаюсь. Наше знакомство еще слишком свежее, и я пока не знаю, насколько близко я могу к нему подобраться. Моя компания не всем подходит, а пугать этого молодого человека я не хочу.
Пока не хочу.
Поэтому жду.
Зато теперь я знаю, что у него в коричневой сумке: вчера он вынимал из нее вещи при мне. Там у него фотоаппарат, настоящий, который наверняка признал бы Феликс, случись ему вдруг материализоваться сейчас рядом со мной.
А вот чего Феликс наверняка не признал бы, так это подключения фотоаппарата к компьютеру, когда образы возникают на экране, точно по волшебству. Вместо темной комнаты и вонючих проявителей.
Вчера вечером я наблюдала, как он пролистывает картинку за картинкой. Фотографии кладбища – сплошные надгробия. Фамилии все незнакомые, но я все равно смотрела как завороженная. Еще бы, ведь я впервые за много лет смогла «покинуть» этот дом.
«Но что эти снимки сообщают о цели его приезда сюда?» – спросила я себя.
Почти ничего.
Сейчас его нет в доме: как ушел после завтрака, так и не возвращался. Но я терпеливо жду, терпения у меня теперь куда больше, чем раньше.
