Я слушала его и торжественно кивала – этого требовала серьезность его слов, – но на самом деле меня ничуть не меньше впечатляли обычные часы, которые от пола до потолка покрывали стены мастерской, то, как внутри у них тикало, как раскачивались маятники, каждый в своем ритме, одни быстрее, а другие чуть медленнее. Отец показал мне, как они заводятся, и я часто потом вставала посреди комнаты и глядела на их разномастные физиономии, а они хором так-так-такали на меня со стен.
– А какие из них показывают правильное время? – спрашивала я.
– Э-э, маленькая птичка. Ты лучше спроси: какие не показывают?
Нет такой вещи, как правильное время, объяснял он. Время – это идея: у него нет ни начала, ни конца; его нельзя увидеть, услышать или понюхать. Измерить его можно, это верно, но слов, чтобы объяснить его сущность, никто пока так и не нашел. «Правильное» время зависит от того, как люди между собой договорятся.
– Помнишь ту женщину на железнодорожной платформе? – спрашивал он.
Я отвечала «да». Как-то утром отец чинил большие часы на станции к западу от Лондона, а я играла тут же, и вдруг на стене у билетной кассы заметила точную копию тех часов, которые чинил отец, только маленькую. Забыв про игру, я вертела головой, сравнивая два несравнимых циферблата, когда сзади ко мне подошла какая-то женщина.
– Настоящее время показывают вон те, – объяснила она, указав на циферблат поменьше. – А на тех, – и она хмуро указала на большие часы, которые только что завел отец, – на тех время лондонское.
Вот так я узнала, что, хотя человек не может быть в двух разных местах в одно и то же время, он совершенно точно может быть в одном и том же месте в двух разных временах.
Вскоре после этого отец предложил съездить в Гринвич, туда, «где живет меридиан».
Время по Гринвичу. Эти новые для меня слова звучали как заклинание.
– Меридиан – это линия, с которой начинается время, – объяснял отец. – Он тянется от Северного полюса до Южного и режет Землю напополам.
Впечатление от его слов было таким сильным, а мое детское воображение – таким живым, что реальность не могла меня не разочаровать.
Наше путешествие окончилось на краю большого красивого луга, перед дворцом с величественным фасадом, но я напрасно искала следы узкой пропасти с рваными краями, которая, как мне представлялось, должна была резать Землю.
– Вот и он, – сказал отец и протянул вперед руку, – прямо перед тобой, совершенно прямая линия. Нулевой меридиан.
– Но я ничего не вижу. Здесь же одна… трава.
Он рассмеялся, взъерошил мне волосы и спросил, хочу ли я взглянуть в телескоп Королевской обсерватории.
Мы много раз добирались по реке до Гринвича в те месяцы, когда умирала моя мать, и каждый раз на борту парохода отец учил меня читать – слова в книгах, течения в реке, выражения лиц попутчиков.
Он учил меня определять время по солнцу. Этот огромный огненный шар в небе всегда воспламенял воображение людей, говорил он, «ведь он дает не только тепло, но и свет. То, чего особенно жаждут наши души».
Свет. Я пристрастилась наблюдать за ним в кронах деревьев по весне, замечая, как нежная молодая листва становится прозрачной в его лучах. Я видела его в тенях, которые он отбрасывал на стены; в звездной пыли, которой он присыпал воду; в кружевах кованых оград, которые он выводил на земле. Мне хотелось коснуться его, этого магического художественного инструмента. Подержать его на кончике пальца, как я держала крошечные детали в мастерской отца.
