Он прилег рядом и решил пожить с ней положенные десять лет.
* * *
Рано утром его разбудил курьер. Принес большой кожаный конверт с бронзовыми пуговицами и золотой маркой. Каллиопа спала, с лицом надменным и гордым своими страданиями. Видно было, что она тоскует по тому козлу, который ее бил. Хотя уже десять лет прошло.
Антон теперь уже Листовёртов расстегнул конверт. Там было хрупкое фарфоровое письмо в стиле «Веджвуд»: на шершавой зеленой пластинке тончайшими белыми письменами было сказано, что любящая тетя из Ноттингемшира жаждет обнять его и передать ему наследство. И подпись: Оливия Листовертофф.
Антон на цыпочках вышел из комнаты, спустился вниз, добрался до Вахрамеевки и через лес пошел в Ноттингемшир. Пришел весь грязный, потный, в рваных носках. Тетя Оливия усадила его на табуретку в ванну, напустила воду, сама присела рядышком. Вымыла ему ноги, вычистила грязь из-под ногтей, наклеила пластырь на мозоли. Всего его отполоскала и сама к нему под душ залезла. Она была очень даже ничего, несмотря на свои годы. У нее была грудь, как зефир ванильный бело-розовый. Антон сделал все, что положено. Потом прижался к ней и заплакал горькими слезами.
– Ты чего? – спросила тетя Оливия.
– Я ее полюбил, – зарыдал Антон. – Всей душой! С первого взгляда. А она со мной живет и спит рядышком, а любит какого-то козла, который ее бил. Вот уже сколько лет! Десять лет, вы представляете? Пожалейте меня, тетя Оливия! Обнимите, согрейте, спрячьте!
– Как-то это невежливо, ты не находишь? – спросила тетя. – И неуместно! Переспал с солидной дамой и начинаешь ныть про какую-то потаскушку.
– Она не потаскушка! – обиделся Антон. – Она моя домашняя партнерка!
– Тони! – сказала тетя Оливия. – Ты мне бесконечно родной человек, я люблю тебя как сына и поэтому не могу кривить душой. Я тебя ненавижу. Я лишаю тебя наследства. Вон отсюда!
Антон встал, оделся, молча вышел из комнаты, но на пороге обернулся.
Но вместо спальни тети Оливии увидел свою квартиру, словно бы и не уходил никуда. Книжные полки, цветы на окне, наверху бойцы молотятся, аж с потолка штукатурка летит, и никакой Каллиопы.
Неужели это все ему показалось?
Он вышел на балкон.
Нет, ничего не показалось. Тут и вправду прошло много лет. Вахрамеевку вырубили и на этом месте построили огромный полусферический приют для бездомных котят. Наверное, пришел гайдлайн на благородство и помощь малым сим, включая мелких домашних животных.
Внизу убогие играли на гитарах, трещотках и маракасах. Точно, новый гайдлайн! Не вкалывать из последних сил, а стремиться к прекрасному и высокому. Какая-то девушка дирижировала этой музыкой, а другая меняла убогим памперсы. Может быть, одна из них была Каллиопа. А может быть, нет. И не поймешь сверху.
Зато приют для котят сиял в закатном солнце, как невероятных размеров бриллиант, в сто тысяч мелких стеклянных граней, и за каждым стёклышком сидел счастливый спасенный котенок.
– Пресная была у меня жизнь, – сказал Савельев Мишину. – Какая-то слишком благопристойная.
– А чего плохого? – пожал плечами Мишин. – Зато всякие демоны прошлого не кусают. Мальчики кровавые, оно тебе надо?
– Да нет, все очень хорошо, – заныл Савельев. – Но скучно. На кого ни плюнь, у всех тайное преступление. А я как дурак. Никого не обокрал, не отжал, не обидел. Долги отдавал. Диссертацию сам писал. Жену обожал. Родителей уважал. Детям до сих пор помогаю. А женщины? Вообще позор. Никого не завлек и не бросил. Не обещал жениться и не оставил. Никого даже не обхарассил как следует! Никакая тетенька про меня не скажет, дескать, «ми ту!». Никогда не настаивал, силой не обнимал, не валил на диван. И уж тем более с использованием служебного положения. Или за деньги, фу-фу-фу. Да – значит, да. Нет – значит, извините. Живу, и совершенно не в чем покаяться. Смотрю людям прямо в глаза. Никакого вот такусенького чувства вины. Тоска!
