– Помощники, тоже мне! – бросила баба Нюра, когда за мужиками закрылась дверь. – Послал Бог дармоедов. Позвала их столы сбить. Еще утром все сделали, и вот до какого часа сидят, выжидают. Давай садись, перекуси с дороги. Ирка, огурцы принеси! Ирку-то помнишь?! – обратилась ко мне баба Нюра. – Тольки моего жену?
Из кухни вышла все та же хмурая девка в переднике и косынке.
– Здрасьте! – без тени улыбки сказала она еще раз и поставила на стол миску с солеными огурцами.
– Ирк, ты-то Славку помнишь? – для проформы спросила баба Нюра.
– Помню, – сквозь зубы сказала та и ушла на кухню.
– Злая с утра ходит, – шепотом пояснила баба Нюра. – Толька запил опять. Чего делать с ним – не знаю.
– Баб Нюр, дядь Пятя сказал, что баболя мне дом оставила, – разламывая вилкой картофелину, уточнил я.
– Отписала, – поджала губы баба Нюра и, помолчав, повторила: – Отписала. В сельсовет, говорят, сходила даже. Что с ним делать-то будешь? Продашь, небось?
– Ну, наверно, продам. Не жить же в нем.
– Ты погоди пока. С родителями хоть посоветуйся. Может, они на лето приезжать будут. А мы зимой-то присмотрим. Или хоть Толька с Иркой поживут. Пока вы не решите. Они ж все с нами так и живут со свадьбы, вон половину им выделили. Говорю Тольке: отделяйся, пристраивайся и живите себе спокойно. А он: на что строиться? Все пропивает. Да и у нас таких денег нет, чтобы самим их отделить. Вон, ни детей, ничего нет. Разве это жизнь, Слав?
– Да-а, – протянул я. – Не жизнь.
– Ты, Слава, не думай, что мы на этот дом глаз положили, – отвела глаза баба Нюра. – Зачем он нам? Старья-то своего хватает. Жалко, если дом продашь. Все-таки сёстрин. Ты же знаешь, как мы с Олей жили.
– И как же? – осторожно поинтересовался я.
– Душа в душу, – уткнувшись глазами в пол, сказал баба Нюра. – Все-таки старшая сестра. Я ее уважала. Последний год, когда она плохая-то была, у нее ноги отказывали, я приходила каждый день, помогала.
Я закашлялся от неожиданности.
– И давно вы с ней подружились?! – разозлился я.
– Вот ты как, Слава, заговорил! – поджала губы баба Нюра. – Не ожидала, внучок. Да я могла бы и вообще не ездить говорить. Хотела по-людски сделать.
Баба Нюра встала и тяжело заковыляла на кухню.
– Пойду Ирке помогу, – сказала она, как мне показалось, сквозь слезы. – А ты сиди, ешь пока.
– Ладно, я тоже пойду, – встал я из-за стола.
– Куда? – с некоторым испугом спросила баба Нюра.
– Дай мне ключ от бабкиного дома. Там переночую.
– Что-то ты совсем не по-людски делаешь, Слава, – зло прищурилась баба Нюра. – В такую даль ехал, чтоб меня опозорить на старости лет?! Что ж люди-то скажут?! Приехал внучок, а она его из дома погнала. Ты хоть поминки отсиди, а там делай, как знаешь.
Поминки я отсидел. Пришли незнакомые и полузнакомые мне люди. Каждому новоприбывшему надутая баба Нюра меня представляла, я тупо кивал, подставлял ладонь или принимал удар по плечу. Потом появились три старухи в черном, перекрестились на образок, висевший в углу под потолком, зажгли свечи и заголосили. Баба Нюра усердно им подпевала, вслед за ними клала поклоны, и выглядело это совершенно нелепо. Тем более, что одну из монашек я знал по рассказам баболи. Она называла ее Дунькой и говорила, что свои грехи та не успеет замолить до самой смерти.
– Монашка нашлась! – возмущалась баболя, когда видела, как Дунька направлялась на очередные похороны или поминки. – Забыла, как мужики ее за космы по огородам пьяную таскали. Сейчас вон святой стала. Не пьет, по церквам ходит. Как у Бога-то терпения на них хватает?!
