Дунька пела жалобную песню громче всех, ее изрезанное глубокими морщинами лицо было исполнено такой скорби, что мне искренне стало жаль ее. Это сколько же надо грешить, чтобы обречь себя на такое мучение, как вечные похороны?
Сорок поклонов клали неспешно и основательно. Я дважды выходил покурить, стараясь задержаться на улице подольше. Никак не мог заставить себя перекреститься и упасть на колени. Главное, я не был уверен: нужен ли баболе весь этот обряд, поможет ли он обрести ей вечный покой, о котором пели монашки? Сомневаюсь. Отношения с Богом у баболи были весьма своеобразными. В гневе она запросто могла выругаться матом, любила пропустить стопочку перед обедом, но при этом всегда перекрещивала рот и просила Господа простить ее. Грехи небольшие, может и простятся, но заставить еще и себя упрашивать неведомого мне Бога о прощении моей бабки, я не мог.
Расходиться гости начали уже после полуночи. Дядя Петя стоял у ворот и подсвечивал фонарем улицу. Узкий луч едва пробивал кромешную темноту. Кто-то из мужиков не удержал равновесия и свалился в колею, пьяно захохотали бабы.
– Лови его, а то утонет! – весело выкрикнул женский голос.
– Катька, твой, что ли, поплыл?! – засмеялись чуть дальше.
– Ну, заржали, – сурово, но без осуждения, произнес дядя Петя. – Ни одни поминки без ржания не обошлись. Вот жизнь какая смешная.
Затворив ворота, дядя Петя остановился рядом со мной на крыльце и закурил папироску.
– Ты, Славка, на Нюрку не серчай, – помолчав, сказал он. – Баба – дура, сама не знает, чего мелет. Дом твой, как хочешь, так и делай. Чего уж.
На улице начинало накрапывать. Косой дождь застучал вначале по стеклу, потом прошелся полосой по железной крыше, немного притих, как вновь забарабанил по крыше все громче, громче, и наконец обрушился сплошной стеной. Ирка выскочила из избы, пролетела, не глядя, мимо нас, захлопала в сарае дверями. Вернулась сырая и, утирая воду с лица, сказала, обращаясь словно в пустоту:
– Теперь дорогу совсем размоет.
– Да, дождь серьезный, – спокойно заметил дядя Петя. – Точно ведь размоет дорогу.
– Тольку не видал? – спросила Ирка у дяди Пети, вглядываясь в темноту.
– А в сарае нет, что ли?
– Нет.
– На сеновале, наверно, дрыхнет, – предположил дядя Петя тем же ровным голосом, что и всегда. Он, по-моему, вообще никогда не менял тональности. – Самогону налакался с утра. То-то я смотрю – банка одна пропала.
– Пойду погляжу, – устало произнесла Ирка и вновь побежала под дождь к сараю.
– Пойдем и мы, – бросил папиросу дядя Петя. – Побалакаем хоть немного. Расскажешь о городской жизни.
Баба Нюра разбирала со стола, смахивая в ведро объедки с тарелок.
– Ушли? – спросила она, не отрываясь от работы.
– Ушли, – кивнул дядя Петя.
– Толька-то появился?
– Ирка на сеновал полезла. Там, наверно.
– Спал бы уже там себе. Сейчас ведь разбудит его, опять скандалить начнут. Тебе-то здесь постелить? – сухо обратилась она ко мне.
– Нет, – отказался я. – Пойду к бабке.
– Вот ключи, – облегченно вздохнула баба Нюра. – Там протопить не помешает. Сырая изба после зимы. Дрова в сарае.
– Да ну вас, – махнул рукой дядя Петя. – Что ж у вас не по-людски все?!
9.
Пустота. И вокруг, и внутри. Словно выскоблили и мир, и меня серым металлическим скребком, отчего все вокруг (и я в том числе) опустели, заполнились пустотой. Пустой пустотой. Гулкой и звонкой. Как одинокие шаги в полуночной подворотне.
