Звезды. Луна. Точнее – огрызок луны. Будто ее ели и бросили. То ли аппетит пропал, то ли вкус не ахти.
Ветер пригибает к земле кусты сирени. Они бьются цветущими верхушками друг о друга и жалобно скрипят. Про себя. Про свою жизнь.
На улице весна. От дурманящего аромата тепла и цветов, заносимого в открытую форточку, кружится голова. Но, может быть, и оттого кружится, что болен, весь высох и жду не дождусь сказочного ветра, способного унести меня в небеса, как проделал он это с Ремедиос Прекрасной. Жаль, в этой жизни нет места сказке. Она пришлась бы весьма кстати.
На улице весна. Я держу ладони на стекле и чувствую, как ветер разносит по земле сладкие зерна любви. Но мои окна холодны. К сожалению…
…Все это романтический, а точнее – романический бред. Сидел и простым карандашом выводил в старой тетрадке, найденной у баболи в шкафу. Какая, к черту, Ремедиос Прекрасная, какие, к черту, зерна любви?! Я застрял в деревне, причем застрял – в прямом смысле. Проливные дожди, зарядившие в первый же день моего приезда, размыли дорогу так, что мужики даже трактор не решались выгнать из колхозного гаража, не говоря уж про рейсовый автобус, который, наверняка, и дорогу забыл до чертовой Петровки. Поначалу я себя успокаивал: посижу денек-другой, обдумаю Маринино предложение, может, планы какие набросаю. Успокоюсь, подумаю, что делать с Анькой, где ее искать. Деревенская романтика сыграет свою роль: долгие вечера, посиделки у дома, прогулки на окраине у реки, помнившиеся мне с детства, пойдут только на пользу. Но виртуально-детская деревня оказалась не похожей на реальную. После шума городского, который затих для меня, как кажется сейчас, практически навсегда, глушь деревенская – мертвая зона, где даже пейзажи: неестественно огромные и пустые поля, окаймленные прозрачными березовыми посадками, бьют по нервам, а не лечат их. К исходу недели заточения я почти умер со всеми своими идеями, поначалу буйствовавшими у меня в голове. Оставалось лишь положить ее под топор на удобный пень для колки дров, чтобы с ударом острия чуть придти в себя, оживиться, встряхнуться. Но – парадокс! – здесь везде газ, и пней, на которых так сподручно рубить буйные головы, днем с огнем не сыщешь. А жаль.
Что делать – не знаю. Бежать не получается. Настолько крепко засел в здешней грязи, что выбраться отсюда – на грани фантастики.
Ирка с Толиком пришли на следующий же день. Дипломатично постучали в окно и, не дожидаясь ответа, ввалились в сени. Слава Богу, хоть сапоги, заляпанные грязью, скинули на крыльце.
– Братан! – раскинул руки Толик и полез целоваться.
Ирка смотрела на него с нескрываемым презрением.
– Нажрался опять, – пояснила она мне поведение Толика, проходя в комнату и ставя на стол матерчатую сумку. – Мы тут еды принесли, с поминок много осталось. Мать передала.
– Братан! – тупо повторял Толик, держа за руки и глядя сквозь меня. Глаза у него остекленели и не выражали ничего.
– Да, братан, – повторил я за ним. – Проходи в комнату.
Толик, пошатываясь и придерживаясь за мое плечо, зашел на кухню и упал на табурет.
– Надо спрыснуть встречу, – едва шевеля языком, сказал он. – Ирка, разливай, братан все-таки приехал.
– Я тебе сейчас разолью, алкаш! – с нескрываемой злостью прошипела Ирка, но бутылку самогона из сумки все-таки достала.
Толик неловко ткнул своим стаканом в мой, расплескивая жидкость, сморщился от сожаления, что пусть небольшая, но все-таки часть самогона оказалась на столе и, запрокинув голову, вылил содержимое стакана в глотку.
