Ох уж эти дети, обожающие заглядывать в чужие кабинки!
– Закончим после, – шепчет мужчина, застёгивая ремень.
Соня сползает по зеркалу, оседает на пол.
Глубокие следы от зубов ещё долго не сходят с её руки.
Сумеречный воздух пахнет фисташками. Мутные лужи разливаются по земле, перетекают в ручьи и с водоворотами исчезают в решётках ливнестока. Дождь закончился.
Здание театра огромно, вход обозначен внушительными колоннами. Потоком заходят люди – все степенные, важные. Многообещающий джаз зовёт.
Мужчина уходит к кассе, а Соня изучает торжественную театральную лестницу и высоченный потолок.
– Растудыть твою в качель! – слышится восторженное сзади. Голосок мурчащий, будто из мультика.
Соня тревожно озирается. Никого нет, только двое пожилых людей неподалёку степенно изучают программку, да билетёрши приветливо кивают входящим в зал. Соня потирает висок, морщит лоб:
– Ерунда какая-то.
Возвращается мужчина быстро:
– Нам достались места в последнем ряду.
– Поцелуйном? – Соня ёжится и смущённо тянется к его губам.
– Пойдёмте, – говорит он, игнорируя её порыв. – Сейчас уже всё начнётся.
…Их места находятся за круглым столиком из тёмного дерева, который стоит на открытом возвышении в ряду таких же. Скатерти нет. И никаких ни перил, ни перегородок – ничего такого, что могло бы спрятать от посторонних глаз.
Едва они успевают сесть, как в зале меркнет свет. Вот и начало.
Далеко внизу на сцене разворачивается действие: надрывно поёт саксофон – атрибут романтической, но неизбежно фатальной любви. В тему вступает пианист, с лёгкостью извлекая из клавиш кремового рояля меланхоличный джаз. Ведущий воодушевлённо рассказывает о жизни какого-то музыканта.
Соня ничего этого не слушает. Тонкие трусики, надетые по случаю похода в театр с непривычки жмут, кружева щекочут кожу, и тело жаждет избавления – и от одежды, и от тяжёлого томления там, внизу. Зрители смотрят на сцену, захваченные сюжетом, – почти все их лица приходятся в профиль. Мелькнув острыми локтями, Соня неуклюже высвобождается из куртки и кладёт её себе на колени, невольно демонстрируя миру новое платье.
Щёки становятся пунцовыми.
Мужчина сидит так близко. От него исходит тепло и пахнет вечерним лугом, – нагретым за день, благоухающим… И тонкие нотки чистого пота. И что-то ещё такое… Она сжимает его горячую ладонь и, прерывисто дыша, медленно проводит её прямиком к себе, под куртку и платье.
Как только его пальцы касаются колена, тело судорожно деревенеет, а пространство перед глазами вздрагивает и плавится, подобно воздуху в раскалённой добела пустыне. Рука движется вверх, скользит по шероховатому капрону, переступает, слегка запнувшись, через кружевную резинку и, коснувшись кожи, замирает.
Миражом, выплывающим из мутной ряби, перед ними возникает официантка.
– Меню? – предлагает она, кротко улыбаясь и протягивая пластиковую книжечку.
Соня закусывает губу, неотрывно глядя на сцену – её мелко колотит. Мужчина дружелюбно отвечает:
– Нет, спасибо. Ничего не нужно.
Девушка понимающе склоняет голову и уходит обслуживать остальных. А его рука – горячая, сильная – остаётся…
«Твоя рука просто лежала, а я сползала со стула всё ниже и ниже, замирая, когда мимо нас челноками сновали официантки. В зале царил полумрак, люди смотрели на сцену… а у меня под платьем разыгрывалось действо совершенно иного рода.
От этой нежности было больно. Ты тоже смотрел на сцену и вдруг начал смотреть на меня – так явно, нарочито, что я испугалась, что сейчас кто-нибудь подойдёт и с упрёком скажет: «Прекратите это безобразие! Вы в театре!»
