…Ей кажется, что внутри неё течёт жидкий овсяный кисель, а вовсе уже не…» И далее с нажимом, от которого бумага местами прорезалась, написано: «КРОВЬ». На полях стоит бурый отпечаток кошачьей лапы, и при ближайшем рассмотрении становится очевидно, что сделан он кровью.
Мужчина спит, а Соня нет: мысль о том, что он с кем-то подрался, не даёт ей покоя. Может, до шарика кто докопался, съязвил… Глубоко заполночь, промучавшись от бессонницы, она выскальзывает из-под одеяла и в темноте прихожей откапывает из наваленной кучи нож. Берёт его – увесистый, тот удобно ложится в ладонь. Она нажимает на кнопку и вздрагивает, – с лаконичным щелчком лезвие выскакивает наружу.
Серебристый диск луны заглядывает в кухонное – без занавесок – окно и мутно освещает коридор. Соня шевелит ножом, и лезвие в полумраке бликует. Крови нет. Никаких следов. Это успокаивает: значит, просто кулаком кому-то втемяшил. Или в стену дал, а не драка вовсе.
Блеск металла в ночи завораживает. Соня дотрагивается до кончика лезвия, ойкает, и этим будто активирует невидимый механизм: дверь в ванную комнату с ужасающим скрипом медленно отворяется настежь. В проёме зияет мрачный подвал с чёрными от плесени стенами, из глубины которого веет сыростью и прохладой. Туманная дымка стелется у самого пола, холодит босые ноги.
Соню накрывает необъяснимый озноб с ощущением стойкого дежавю23. Она делает шаг, и другой, и словно заворожённая безропотно следует за этим воспоминанием, ступая по лунной дорожке, подгоняемая собственной тенью, – прямиком в темноту подвала.
Там, внутри, она поворачивает руку запястьем кверху и прижимает подбородок к плечу, как виртуозный скрипач, который взялся за скрипку, чтобы исполнить свою одинокую партию. Изящно отставив локоть, она ставит лезвие ножа туда, где пульсируют тонкие вены – и, изображая смычок, ведёт им по коже: лёгкое покалывание… Он действительно острый… В этом доме ножи такие… Скрипка тоскливо плачет. Наморщенный лоб покрывается бисером мелких капель. Глаза закрыты в переживании проникновенной боли.
Музыка приходит из ниоткуда, переливается нотами, с изысканным совершенством течёт из полуоткрытых уст.
– Это Canzonetta Andante24, детка, – звучит в голове поучительным тоном. И, со вздохом: – Какая пошлость – резать себя под классику! Мой прадед за такое поотрывал бы уши!
«Тело. Уязвимое тело. Вот над чем можно иметь контроль. Управлять страданием, делать его конкретным, физически ощутимым…»
Чарующий, скрипичный тембр растёт, и на верхней ноте она делает глубокий надрез. Жгучая боль заглушает всё. Сердце рвётся из рёберной клетки наружу. Мелодия льётся так чисто, с певучими переливами, точно горная живая река.
Теперь – реприза25.
Будто в трансе Соня повторяет движение чуть выше и медленнее. По лбу ручейками стекает пот, щиплет глаза. Тёплые капли крови из ранок сливаются к локтю и, словно жидкое варенье, просочившееся сквозь рыхлую булку, срываются в ванну, отдаваясь коротким эхом внизу, – всё это Соня, стоящая в темноте, слышит и остро чувствует кожей.
«Боль – это про жизнь. Пока чувствуешь боль – живёшь. Делать с телом, что хочется – в этом и есть свобода».
Солёный вкус будоражит, пьянит. Изогнувшись, она лижет порезы и снова изящно наставляет «смычок» на «струны».
В ванной резко вспыхивает свет, и Соня, вскрикнув и широко взмахнув ножом, подпрыгивает, выставив его ровно перед собой. На мокром лбу – прилипшие прядки волос. Взгляд безумный, окровавленный рот перекошен.
