В избу Дарью Григорьевну почти внесли. Сильно она устала, но заметно повеселела.
В доме было чисто и свежо. Виктор постарался как никогда, полы накануне вымыл, перины и одеяла вытряс…
– Протопи голландку, свежо вроде, – сказала Валентина мужу, проводившему Марьина. – А я обедом займусь.
Виктор стал очищать золу.
– Трубу открой, – заметила Дарья Григорьевна оплошность зятя. – Пусть пыль вытягивает.
Он выдвинул обе задвижки, поинтересовался:
– Ну как, мать, дома лучше?
– Хорошо. В своей постели теперь и умереть не страшно, – заплакала она, но чувствовалось, что слёзы лёгкими были, не горючими.
Виктор уловил это, пошутил, подбадривая:
– Рановато об этом думать. Легко хочешь отделаться от нас. Вот на свадьбе внука спляшешь, правнука вынянчишь, тогда и видно будет.
Он дочистил голландку, вынес золу на огород, принёс дровец из дощатого сарайчика, разжёг огонь. Долго сидел, заглядевшись на плещущее по дубовым поленцам жаркое пламя. Покойно было на душе, беззаботно. Не нужно ехать в больницу, смотреть за скотом, готовить съестное… Главное, тёща повеселела. Скоро, значит, в город её можно забрать, где уже заждался сын-студент, оставленный на Антонину, да и на заводе, поди, ждут не дождутся: новый год начался, работы вволю.
– Завтра утренним автобусом поеду, – решил он. Дождался, пока догорят последние головешки, чуть приоткрытыми оставил задвижки, чтобы остатний угарный газ выдохся, тихонечко вышел из передней, стараясь не потревожить задремавшую тёщу.
Но Дарья Григорьевна не спала, о своём думала. Повыше голову на подушку поднять умудрилась, заново, впервые словно, стала оглядывать до боли привычную ей обстановку избы. С шифоньера начала обзор. Лет тридцать минуло, как на новоселье купили они его на последние деньги, оставшиеся после постройки саманной избы. Зарабатывались эти деньги на шахте в далёком среднеазиатском Ангрене, куда молодой Вася Фёдоров жену свою красавицу Дашу с пятилетней Валечкой повёз счастье искать. А счастье-то, оказывается, без родимых корней короткое, непостоянное. Быстро домой вернули они, возвратные эти корни, двух лет не прожили там. Дарья Григорьевна припомнила те дальние годы с тёплой улыбкой. Всё же интересные они были. На большое зеркало взгляд перевела, которое попозже, обжившись, приобрели. Не фабричное трюмо и не трельяж, а самодельное, местным краснодеревщиком искусно обрамлённое, с фигурами всяческими, на станке токарном из мягкого дерева выточенными. Полюбовалась им Дарья Григорьевна, на броский ковёр, что над второй койкой издавна висит, глянула. Бездарный художник малевал его. К тому же густо наложенные на ткань краски давно потрескались и поблёкли, но Дарья Григорьевна и не думала менять ковёр, даже не разрешила зятю, неплохо владеющему кистью, подрисовать картину. В первую очередь Виктор собирался подправить неестественно тонкую, неживую руку пышногрудой красавицы, сидящей в плетёном кресле и улыбающейся белым лебедям на синей озёрной глади. Упрямство Дарьи Григорьевны объяснялось тем, что изображённая на ковре женщина была очень схожа с ней и лицом, и телом…
«Теперь полное сходство будет, – подумала Дарья Григорьевна. – Моя правая рука тоже усохнет скоро, ни в какую не хочет слушаться».
Стали бить часы.
– Ходят! – обрадовалась она вслух. – У других такие точно, купленные одновременно с ними, отстучали своё, давно уже выброшены. Эти же на солярке держатся, не ржавеют. Умел их Вася мой промывать, каждую шестерёнку в отдельности. Надолго ли хватит последней его промывки? Теперь-то за часами некому и присмотреть. Зятю недосуг всё, да и справится ли? Плохо без хозяина. Дай-то бог ему всего доброго на том свете. Может, там очень скоро и встретимся с ним. К тому дело идёт. Хотя и пожить бы надо ещё немного, внука женить, Васе потом всё рассказать. Уж очень он хотел свадьбы внука дождаться…
