«– Блюхера накормить, Сашка! – крикнул граф.
Явился Сашка, с дороги выпивший стакан водки и захмелевший порядочно.
– Ты уж не утерпел: напился, каналья!.. Накормить Блюхера!
– И так не издохнет: вишь, какой гладкий! – отвечал Сашка, поглаживая собаку.
– Ну, не разговаривать! Пошёл, накорми.
– Вам только бы собака сыта была, а человек выпил рюмку, так и попрекаете.
– Эй, прибью! – крикнул граф таким голосом, что стёкла задрожали в окнах, и кавалеристу даже стало немного страшно.
– Вы бы спросили, ел ли ещё нынче Сашка-то что-нибудь. Что ж, бейте, коли вам собака дороже человека» [III. С. 130].
Такой же мотив встречается в черновых редакциях романа «Война и мир», где уже Долохов ставит жизнь собаки куда выше, чем жизнь солдата. В черновиках романа Долохов постоянно появляется в сопровождении собаки: «Он избил до полусмерти солдата, который за деньги служил ему, и изругал юнкера за то, что тот тронул его собаку» [XIII. С. 354]. «Долохов в своей синеватой фабричной шинели лежал ничком и выставлял хлеб в руке то с одной, то с другой стороны, заставлял ротную полулегавую собаку Гарсонку прыгать через себя и ласкаться» [XIII. С. 398]. «Ежели был бы дом у Долохова, то, вероятно, это была, по предположениям Ростова, какая-нибудь накуренная, загрязнённая комнатка с бутылками, трубками и собаками, в которой он держал свои чемоданы и ночевал изредка» [XIII. С. 545]. «Долохов в расстёгнутом бешмете с всклокоченными волосами лежал на низком турецком диване с большим белым янтарём трубки во рту и, лаская одной рукой бульдога, свернувшегося подле него на диване, разговаривал с приехавшим из Петербурга офицером…» [XIII. С. 880]. В окончательном же варианте сохраняется только отзыв о нём князя Андрея: «Убить злую собаку очень даже хорошо» [X. С. 110]. «Звериный» контекст образа остаётся и в других определениях. «Собачья» тема созвучна также заметкам в дневнике Толстого от 21 марта 1852 г.:
«Приехал Султанов, в восторге от того, что получил собак. Замечательная и оригинальная личность. Ежели у него не было страсти к собакам, он был бы отъявленный мерзавец. Эта страсть более всего согласуется с его натурой» [XLVI. С. 98].
Далее этот Султанов (отметим восточное происхождение самой фамилии) встречается в дневниках только в связи с упоминанием о собаках, а чуть позже Толстой добавляет: «Из собрания недостатков составляется иногда такой неуловимый, но чарующий характер, что он внушает любовь – тоже в известных лицах» [XLVI. С. 122].
Ерошка из «Казаков» (прообразом которого стал Епишка – Епифан Сехин) также впервые появляется в тексте в сопровождении собаки: «Лукашка узнал собаку соседа охотника, дяди Ерошки, и вслед за ней разглядел в чаще подвигавшуюся фигуру самого охотника» [VI. C. 24], причём себя он называет «старым волком» [VI. C. 146]. Он тот самый «естественный человек», искренне восхищавший молодого Толстого, всем своим существом соразмерный природе, а не людям:
«Дядя Ерошка был огромного роста казак, с седою как лунь широкою бородой и такими широкими плечами, что в лесу, где не с кем было сравнить его, он казался невысоким: так соразмерны были его сильные члены» [VI. С. 24].
Есть в описании Ерошки и громогласность, присущая всем персонажам, созвучным Долохову (а также Яшвину и Турбину):
«Крикнул он на собаку таким заливистым басом, что далеко в лесу отозвалось эхо», «обратился он к казакам без всякого усилия, но так громко, как будто кричал кому-нибудь на другую сторону реки» [VI. С. 25]. «Звучный голос старика, раздавшийся в лесу и вниз по реке, вдруг уничтожил ночную тишину и таинственность, окружавшую казака. Как будто светлей и видней стало» [VI. С. 35].
