Дождь продолжал шелестеть.
От воспоминаний о чае и захотелось есть. А я сегодня не ужинала. И тарелки из столовой не убрала. О мысли, что нужно покинуть убежище, спине сделалось зябко, но если оставить как есть, утром мадам первым делом спросит, почему. Не хотелось бы ей врать, сочиняя правдоподобную причину.
Я вздохнула. Хорошо, что вечером в доме никого. Слуги живут в деревне, а мадам принимает на ночь сонные капли и ее тараном не разбудишь. Значит, никто не будет крутить пальцем у виска, встретив в коридоре меня с пучком сушеной полыни на поясе. А еще хорошо, что дождь почти прошел и зеркал по пути в столовую нет. Вечерние отражения я особенно не жаловала. Имелось зеркало в нише в передней гостиной, но поддерживающая лестницу колонна надежно прятала полированное стекло с серебряной амальгамой.
Кажется, я осмелилась вдохнуть только когда оказалась в столовой. Там было светло. С почти очистившегося неба ярко светила луна и без стеснения заглядывала в высокие стрельчатые окна.
Еда под крышкой оказалась нетронутой. Остыла, конечно же, но все равно выглядела аппетитно: птичьи бедрышки в россыпи овощных ломтиков. Я сглотнула голодную слюну, воровато оглянулась. Все равно уносить…
– Отчего не присядете? – хрипловато раздалось позади.
Кусок встал поперек, надкушенное бедрышко плюхнулось на скатерть, отскочило от края стола и куда-то укатилось. Из глаз брызнули слезы. Едва сдерживая рвущийся наружу кашель, я схватила бокал с водой, торопливо глотнула, и снова – неудачно.
Ко мне шагнули и собранные щепотью твердые пальцы резко ткнули в спину между лопаток. На мгновение в груди сделалось тяжело, а потом я снова смогла дышать.
Видимо, сегодня судьбе угодно избавиться от меня, и она пытается сделать это любым способом.
Упасть с обрыва, угодить под грозу, подавиться…
Сгореть со стыда? Весьма вероятно, поскольку шаль, которой я все же прикрыла испорченный лиф платья, не став тратить время на переодевание, лежала на полу.
– Полагаю, это был мой ужин, – сказали за спиной.
– Лорд Эдсель… – А кто это еще мог быть? – Простите…
– Нет. Стойте. Не поворачивайтесь.
Но я уже начала движение.
Эдсель зря беспокоился. Перемычка между окнами, напротив которой он стоял, давала густую тень и разглядеть в ней что-либо было нереально. Куда надежнее капюшона, который может сползти от порыва ветра.
А вот меня, наверняка, видно прекрасно. И пылающее от стыда лицо, и все прочее, что я планировала спрятать шалью.
– У вас нет других платьев?
Кажется, я сейчас не просто сгорю, но и развеюсь пеплом. Рванулась подобрать шаль и пнула задом стол – только приборы звякнули. Бокал, из которого я пила, тоже опрокинулся. Зажурчало.
Я прижала шаль к груди и зажмурилась. От стыда меня это не избавило, но есть такая детская игра “не вижу я – не видят меня”. Сейчас я предпочитала не видеть. И вот так, не глядя, шагнула вперед, к выходу из столовой.
Попавшееся под ногу надкушенное птичье бедрышко по эффективности оказалось качественно равно с подложенной свинье.
А то, на что я налетела, хоть и могло сравнится по твердости со стеной, ею точно не являлось, потому что было теплым, кое-где гладким, по крайней мере у меня под щекой, и пахло грозой. Вернее, как после грозы. Будто хозяин дома и сада вот так в одной расстегнутой до середины груди рубашке сейчас снаружи прогуливался. Стоит ли говорить, что в создавшейся ситуации я тем более не решилась открыть глаза?
