– Таков был уговор. Может, от дождя где-то прячется, – ответил он, взглянув на настенные часы.
Половина второго. За окном послышался негромкий шорох мягко подкатившего автомобиля, и через несколько минут в дверь постучали. Коротко, отрывисто, в два раза. Тук-тук, пауза, тук-тук-тук. Мать. Удар ногой. Предупреждает: не одна.
Маша, схватив перину и вязание, мигом скрылась в своей потайной комнатке; Генка задвинул шкаф; я поспешил к двери.
– Уф! Ноги промочила, – спасаясь от холодных капель дождя, мать, стряхнув зонтик, быстро заскочила в дом.
Вслед за ней напролом ввалился Женька и, насмешливо оглядев накинутое на мои плечи одеяло, безапелляционно заявил:
– Хватит мёрзнуть, братцы. Поехали похороны смотреть!
– А ты зачем ногой в дверь стукнула? – спросил я мать.
– В машине немец сидит. Водитель. Мало ли… вдруг в дом запросится? Не дай Бог, Машу увидит, – пояснила она, вынимая из шифоньера черный траурный платок, – работникам управы велели в Преображенский собор явиться. Там Сциборского и Сеныка хоронят. Герр Пройсс предоставил авто́. Так что, если хотите, – поехали тоже. Только второй зонтик возьмите.
– Поехали, поехали, – бодро поддакнул Женька, – на улице теплей, чем в доме. И транспорт уже под окнами стоит.
– Нам бы Казика дождаться, – неуверенно ответил я, – он обещал прийти к десяти. А сейчас почти два.
– Думаю, он со Степаном. Твой дядя где-то краску вчера достал. Зеленую. Забор хотел покрасить. А тут дождь. Может, у Доминики заночевал, – предположила мать, – наверное, они уже возле церкви. Степан похороны не пропустит.
Пока мы с Генкой собирались, Женька, постучав пальцами по шкафу, позвал Машу и через стенку с ней немного поболтал; мать надела новый, купленный еще до войны и почти неношеный плащ из серого габардина; и наконец, по одному выскочив на улицу и забравшись в машину, мы покатили в церковь, молча прислушиваясь к звукам барабанившего по откидной брезентовой крыше неугомонного дождя.
Смешиваясь с шумом капели, со стороны Преображенского собора послышался мягкий колокольный перезвон. Богослужение, разрешенное немецкими властями и ознаменованное крестным ходом, возобновилось всего несколько дней назад, и церковные колокола после двадцатилетнего молчания запели вновь, создавая новую, ранее мне незнакомую мелодию, умиротворяющую своей спокойственной монотонностью. Такую я не слышал никогда.
Несмотря на непрекращающийся дождь, все пространство вокруг церкви было заполнено собравшимися на похоронную процессию траурно одетыми людьми. Тела уже были опущены в выкопанную возле входа в собор могилу, и длинная вереница выстроившихся в скорбную очередь мужчин и женщин, прощаясь с усопшими, ползла вдоль нее, наполняя горсть за горстью мокрой землей.
Мать взяла меня под руку и, укрывшись зонтом, мы пристроились в конец медленно продвигающейся колонны мрачно настроенных горожан. Женька и Гена под вторым зонтом шли вслед за нами. На ступеньках церкви, тщетно пытаясь перекричать колокольный звон, выступала до нитки промокшая женщина. Простирая руки к небу, она кричала: «Дорогие братья и сестры! Сегодня… с тяжелым сердцем и оцепеневшей душой… мы навсегда прощаемся с двумя лучшими сынами украинского народа, павшими от руки подлого диверсанта, чьи преступные выстрелы разорвали сердце родной Украине! Мы точно знаем, кто́ стоит за душегубом! Над свежей могилой… в твердой решимости… все мы, как один, присягаем добыть то, за что боролись славные паны Сенык и Сциборский! Вечная им память!».
