Я искал глазами Степана, но нигде не находил. Не мог же он похороны пропустить! Вся городская управа тут, а его нет. Хотя столько народу натолкалось, что можно и не заметить. А Казик? Почему он не пришел? Или, может, что-то случилось?
Бросив горсть земли в могилу, мы обогнули собор и, перейдя трамвайные пути, вышли на Театральную улицу.
– Грыць! – крикнула мать проходившему мимо знакомому полицаю, – ты Степана, брата моего, не видел?
– Нет. Сам удивляюсь. Все из нашего участка здесь, а его нет. Хотя, как начальник, должен был явиться.
– Странно… и где его черти носят? – обеспокоенно пробурчала мать. – Ладно, дождемся вечера. Может, объявится. А мне в управу возвращаться надо. И вы долго не шлёндрайтесь.
– Хорошо, мама, – кивнул я в ответ.
Немного проводив мать, мы вернулись и, прячась от дождя под одним зонтом на троих, заскочили во двор дома, где я в последний раз видел эсэсовского офицера.
– Вон его окна, – показал я Генке.
– Чьи? – недоумевая, спросил Женя.
– Пойдем за сапожной будкой на лавочку сядем, и я тебе все расскажу.
Внимательно выслушав, Женька напряженно замолчал, и на его лице отобразилось чувство неподдельного и нескрываемого страха. Или наш артист его мастерски изобразил.
– Он эсэсовец, и, скорее всего, служит в гестапо, – немного подумав, испуганным полушепотом наконец заговорил Женька, – а гестаповцы относятся с подозрением к каждому дважды встреченному ими человеку. Для них случайных встреч не бывает. Он видел тебя на месте убийства, потом на Михайловской, и вполне возможно возле своего дома тоже. Ты понимаешь, Коля, что будет, если ты еще хотя бы раз попадешься ему на глаза?
– Почему ты решил, что он из гестапо? – недоверчиво спросил я.
– Ты сказал, он вечером переоделся в штатское. А в штатском позволено ходить только сотрудникам гестапо! И то, – исключительно по служебной необходимости и с разрешения вышестоящего начальства! Ты понимаешь, куда лезешь? За простого немца сто человек расстреливают. А за него тут все пожгут! Все, кто живет в соседних домах, считай уже на том свете.
– Так в этих домах только немцы живут. Наших людей из них давно выселили, – зло усмехнулся я.
– Они найдут, кого повесить, – вставил Генка, – за них не волнуйся.
– Да… слишком дорогая получается месть…
– Вот и я о том же! – Женька вздохнул с облегчением, видимо полагая, что сумел меня убедить. – Ты знаешь, Коля, я не трус. Ради того, чтобы вытащить Машу из гетто, я пошел на убийство. Но этим мы спасли конкретного дорогого нам человека. А кого мы спасем, если убьем гестаповца? Никого! На его место придут другие. Такие же, как он!
– Ладно, – соглашаясь, вздохнул я, – если уж убивать – то ради спасения, а не из-за мести. Оставим это на потом. А сейчас – валим отсюда. В другой двор. Не будем немцам глаза мозолить.
– Котёнок! Котёнок! – раздался за спиной детский голос, – куда пропал, непослушный?
Из-за сапожной будки выбежала маленькая девочка лет пяти-шести, в завязанном «по-старушечьи» крест-накрест на груди байковом платке и нарочито строго позвала своего питомца. За валявшимся неподалеку разбитым деревянным ящиком, испуганно подглядывая сквозь поломанные доски, притаился маленький несчастный котёнок. Его мокрая слипшаяся шёрстка и дрожащее от холода тельце придавали ему совершенно беспомощный и жалкий вид. Мордочка и живот были грязно-белыми, уши и спина совершенно черными, а темное пятнышко над верхней губой добавляло некоторой комичности этому маленькому, напуганному первым в его жизни дождем существу.
