Вот тут-то и выяснилось, что дочь тоже тайком отправила документы в столичный Университет дружбы народов, и со дня на день ей должен прийти вызов.
Елена Ильинична всю ночь проплакала над своей судьбой, жалея, что справила слишком пышные поминки по отцу. Можно было и поэкономнее. Тогда бы и детям что-нибудь перепало. Эти слезы о беспросветной нищенской судьбе пришлись как раз на ту ночь, когда коромысловские мужики засыпали с надеждой увидеть штат Невада. Кому Америка, а кому бы жалкую сумму, равную железнодорожному билету до Астрахани. Елена Ильинична как всегда отправилась на ферму в половине пятого утра. Она толкнула калитку с твердым намерением расшибиться в лепешку, но найти эти несчастные деньги детям. Не повторять же им жалкую судьбу родителей.
– Господи, помоги мне найти деньги для детей… – прошептала женщина, выйдя за ворота.
И вдруг осеклась на полуслове. Под ногами лежал кошелек. Причем, точно такой же, как два предыдущих.
Первой мыслью было, что это Алешка выронил. Дело в том, что сын один из этих кошельков начал носить в кармане. Не столько для денег, сколько для форса, поскольку денег все равно не было. Ильинична подняла его, и сердце обмерло. Он был туго набит. Дрожащими пальцами женщина открыла кошелек, и в глазах померкло. В нем лежало ни меньше десятка сотенных купюр. Ни на какую ферму Ильинична в то утро не пошла, а вернулась домой и разбудила дочь.
У входа в школу на перевернутой бочке из-под извести сидела уборщица в синем халате и уплетала из кастрюльки рисовую кашу. Это было бабка Оксана. Ее Берестов помнил по прошлому году. Она с таким аппетитом поедала рис, что в тридцатые годы ее бы (как пить дать) приняли за китайскую лазутчицу. Не переставая жевать, она лукаво всем кивала и с не меньшим лукавством осведомляла, что для девочек приготовлена общая комната в правом крыле, а для мальчиков – в левом. Узнав Берестова, уборщица коварно рассмеялась, будто ведьма, знавшая о нем интимную тайну, однако ничего добавить не успела, поскольку в ту минуту из ее беззубого рта посыпался рис.
«И что тебя не репрессировали в тридцать седьмом?» – с раздражением подумал Берестов, однако тут же устыдился своим мыслям и подумал, что у нее будет всех удобней расспросить про Танечку Цветкову.
– Где Таня, спрашиваешь? – рассмеялась старуха смехом Сатаны. – А пес его знает, где? С утра она была на ферме, а где сейчас – одному Богу известно.
Ответа было достаточно, чтобы у Берестова сладко засосало под ложечкой. Главное, что Таня в деревне, а где в данный момент – не имеет значения. Деревня – есть деревня, а это значит, что слухи о его приезде молниеносно долетят не только до Тани, но и до самого Господа-Бога, и он сделает так, что они сегодня непременно встретятся.
Парень решил не торопить события. Пройдя вместе с товарищами в левое крыло, он обречено плюхнулся на первую попавшуюся койку у окна, на которой, видимо, и предстояло отбывать колхозный срок, полученный ни за что. Креончик, затолкав чемодан под шкаф, плюхнулся на соседнюю койку, предчувствуя тоску и скуку. Ребята, побросав свои сумки на пол, также в обуви (а Толик вдобавок с гитарой) завалились на заправленные кровати и затихли в ожидании ужина.
Стало почему-то грустно. К тому же Толик заныл про сумерки природы. От этого все поголовно закурили. Табачный дым без всякой природы нагнал такие сумерки в настроение ребят, что всем захотелось всплакнуть, а Берестову – немедленно увидеть Таню. «Теперь понятно, почему народ так не хотел колхозов, – пришла внезапная мысль. – Потому что в них тоска-печаль смертная…»
