Внезапно в распахнутом окне левого крыла, откуда выплывали облака табачного дыма, показалась рыжая голова. Она по-хозяйски осмотрела лежащих на кроватях пацанов и с английской многозначительностью произнесла:
– Ну, вы даете, мужшины!
– Еще как даем! – радостно воскликнул Малахаев, узнав в этом подсолнухе местного Пашку – первого друга ссыльных шефов. – Залазь, кнут! А я гляжу, морда знакомая!
Оживление Малахаева можно объяснить. Он каким-то собачьим чутьем уловил, что дело пахнет халявным самогоном. Пашка считался самым культурным в центральной усадьбе. Односельчане его так и звали «культурщина», поскольку он два раза заказывал по радио симфонические центрифуги Моцарта и Телемана в исполнении авторов. И самое удивительное, что их исполняли. Вот почему он тяготел к городским, а не к своим деревенским собратьям.
Пашка влез в окно и сдержанно поздоровался с каждым за руку. Только при виде Берестова он встрепенулся, но появившуюся на физиономии улыбку тут же подавил, как английский джентльмен при виде русского джентльмена.
– Отлично сочиняешь! – похвалил друг ссыльных. – Твое стихотворение у нас все переписали. А некоторые даже выучили наизусть. Особенно трогают строки:
Натянулся нерв мой, как струна,
Прояснился взгляд, как у барана.
Тяжело в России без вина,
Трижды тяжелее без нагана.
Пашка прочел с чувством и этим до слез тронул Берестова. Пацаны на койках тоже похвалили стихотворение и даже резюмировали, что это самые правдивые слова, сказанные о Родине за последние сто лет. Единственно, кто не был искренним, это Малахаев. Он хоть и поддержал товарищей во мнение, что стихотворение Берестова самобытный шедевр, однако внутренне не согласился и даже возмутился поэтическому порыву коллеги, поскольку до этого Леня ни ухом ни рылом не проявлял себя на поэтическом фронте. Словом, он люто завидовал Берестову, но старался это держать внутри.
А Пашку, между тем, понесло на гуманоидов. Он почему-то считал эту тему самой насущной в культурной и образованной среде. Слушать его было занятно. Отнюдь, не из-за той ахинеи, которую он нес, а из-за того, как он говорил. А говорил он тяжело, запинаясь, точно школьник на уроке, плохо знающий предмет. Чуть ли ни после каждого слова образовывались огромные паузы. Было заметно, что вместо пауз должны были присутствовать кое-какие оборотцы из «латыни». Однако, работая над своей культурой, Пашка навсегда отказался от фразеологий из мертвого языка, который, между нами говоря, был живее всех ныне здравствующих языков. Орлы слушали, затаив дыхание, ловя момент, когда у Пашки все-таки что-то проскользнет из живой речи. Но увы, не дождались! Пашкиной силы воли можно было только позавидовать.
Запутавшись в гуманоидах, рыжий гость отправился в правое крыло к девушкам, наивно полагая, что прошлогодние знакомые встретят его с очаровательными улыбками. Однако тут он ошибся. Ровно через минуту правое крыло огласили здоровые девичьи вопли, и вслед за ними появился Пашка. Он был растерянным и взъерошенным. Пока бедняга собирался рассказать, кого он напугал своим явлением, в комнату влетела Луиза, перезревшая девица лет тридцати, которая была за старшую. Дрожа всем телом и брызжа слюной, она завопила:
– Ты куда прешься? Нет, ты соображаешь куда прешься, олух! Там же девочки! Это у вас в деревне правила такие, переться не стуча?
Пашка виновато зашевелил губами, пытаясь что-то объяснить, но объяснения Луизу не интересовали.
