– Да я и сейчас это понимаю. У нас же какое государство? Рабоче-крестьянское, значит, в первую голову они и должны хорошо получать и, соответственно, жить. Насчет крестьян не знаю, а на золотых приисках, на нефтяных месторождениях и в угольных копях можно неплохие деньги заколачивать!
– Нашел рабоче-крестьянское государство! Те хоть в поте лица деньги зарабатывают. А есть и такие, кто особо не выкладываются, а как сыр в масле катаются.
– Ты это о ком сейчас? – осторожно спросил Нахимов.
– И о них тоже. Партия и правительство послало меня на ХVII, на семнадцатый съезд, написанный римскими буквами. Есть еще писатели, властители душ соцреализма, композиторы и песенники с «И вновь продолжается бой, и сердцу тревожно в груди, и Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди!»
Нахимову совершенно перестал нравиться разговор, вертящийся возле денег и роскошной жизни.
– Значит, ничего странного ты вчера не заметила?
Он помедлил немного, не решаясь спросить, но затем произнес:
– Ведь он тебя… ты ему нравилась, правда?
Задавая вопрос и глядя на ее красивое лицо, стройную фигуру, гибкую талию, крепкую, вздымающуюся от волнения грудь, он понимал, что можно было и не спрашивать. Как можно было не влюбиться в такую девушку?! А еще и умницу в придачу.
Она вдруг посерьезнела, задумалась и, как-то глядя в сторону, сказала:
– Иногда смотришь на парня, мужчину. Все вроде при нем: и симпатичный, и умный, и с будущим, и чувство юмора есть, а душа не лежит. И хочешь его полюбить, а не выходит. А другой разгильдяй, выпивоха, авантюрист, а поманит, и как собачонка за ним. Но это все не про меня. Я сегодня одна, завтра другая.
Наташа вдруг поднялась со стула и подсела к Александру, у которого от неожиданности застыла рука с чашкой чая.
– Поставь чашку, глупышок, – ласково сказала она и вдруг прильнула к его губам своими сочными, вкусными губами и прижалась к нему упругой грудью.
Нахимов замер, не зная, что делать.
«А ведь еще и тело Семена не остыло», – пронеслось у него в голове. Он резко встал со стула, лицо его стало сосредоточенным и решительным.
– Мне тебя жалко, Нахимов, – произнесла она. – Забудь про смерть Семена. Хватит. Я сама стараюсь об этом позабыть и тебе советую. У американцев есть хорошее выражение to move on, что значит двигаться дальше, с английским-то как у тебя? Move on, Александр, Семена не вернешь. Думаешь, я не страдаю?
Глядя в ее нахмуренное лицо, глаза, тщательно подведенные и подернутые черной печатью страдания, Нахимову в это легко верилось, но это только разум, а плоть его бунтовала, близость разгоряченной соблазнительной девушки пьянила, странные ощущения охватывали его.
– Хотела на похороны его поехать, да видел сам, как мать его на меня разъярилась. Забыться мне надо, Саша, плохо мне, вот что…
– Помнишь, у Сени тетрадка коричневая была, толстая такая? Туда он свои мысли и формулы выписывал? – спросил он внезапно, словно смена темы разговора могла потушить разгорающиеся в нем первобытные животные инстинкты самца, когда наплевать уже на дружбу, честь, благородство, а сам дядюшка Фрейд, снисходительно и понимающе кивая головой, благословляет на постыдные в его понимании действия.
– Ну и? – спросила девушка.
Нахимов извлек из пакета драгоценную тетрадь и показал девушке.
– Представь, сегодня прихожу в комнату и вижу, что кто-то рылся в моих вещах, наверняка ее и искали. Вот чудеса! Даже не знаю, кому она могла понадобиться. И в комнате Семена кто-то побывал.
