– А, Людвиг, опять мечтаешь? – Дядя присел рядом со мной на скамейку. – Я стал замечать, что ты, парень, витаешь в облаках. О чем думаешь?
– О Бахе.
– Иоганне Себастьяне?
Я утвердительно кивнул.
– Ты не о том думаешь. Конечно, ты еще маленький мальчик, но пора задуматься о том, кем ты будешь. У тебя есть какие-нибудь мысли?
– Я бы хотел стать музыкантом… Или художником.
– Художником! – Зацепился дядя за мою мысль. – Отлично, Людвиг! Отлично! Научиться рисовать – это очень хорошо. Будет здорово, если ты сможешь выражать свои эмоции на холсте. Знаешь ли ты о том, что наш фюрер тоже художник, нет?
– Не знаю.
– Слышал ли ты что-нибудь про книгу «Моя борьба»?
– Слышал.
– Молодец, мой мальчик, молодец! Все не так плохо! Знаешь, в ней наш фюрер пишет, что, будучи в Вене, он рисовал картины. Акварели! А слышал ли ты о том, кто был первым национал-социалистом на нашей земле? – Внезапно перешел дядя к тому вопросу, для которого, как мне казалось, он и подсел ко мне.
– Не знаю, – вяло и неуверенно ответил я. Мне было не интересно, и я рассчитывал, что моя интонация заставит дядю отстать. Я ошибался.
– Вальдемар Магуния! Он был булочником. Пекарем. Первый человек, кто принес идеи национал-социализма на нашу землю. Сейчас он руководитель окружного Германского трудового фронта в Восточной Пруссии… Так что не важно кто ты – художник, булочник. Главное – что ты верен идеям национал-социализма. – Дядя поднял свой палец, и, поднявшись со скамьи, зашагал прочь…
Я рвался на побережье, где часто вечерами зажигались огни и пускались фейерверки, освещавшие даже плетеные кабинки, в которых днем сидели отдыхающие. Купив поутру сладости в привокзальном киоске у Доротеи Лемке, я слонялся без дела, поедая все, что было накуплено. Выходной подходил к концу, я всюду искал Герду, которую мне хотелось хоть чем-нибудь угостить. Любовь назревала внутри меня, как дрожжевой пирог. Я еще сам не понимал, что это за чувство, но, открывшись брату, был ошарашен тем, что эмоции, которые переполняют меня, испытывают все влюбленные.
– А это не плохо?
– Это прекрасно, – ответил брат.
Мне все время хотелось быть рядом с Гердой, я любил сидеть с ней на скамейке в городском парке, или угощать пирожными в кондитерской при отеле, принадлежавшем семье Хартман, либо в отеле «Дюна», с террасы которого прекрасно просматривалось море, омывающее наш Замландский полуостров.
Любил я кататься с ней и на лодке, при этом меня нисколько не смущало, что в эти минуты рядом с нами был отец. Кроме нее, для меня никого не существовало. Когда с первого июня начинался сезон танцевальных вечеров, я, оставаясь в тени фонарей, смотрел, как танцуют взрослые. И представлял, как двигался бы я.
Я любил Герду за все; и даже за то, что когда я был поменьше, она завязывала мне шнурки. Она была белокура, с ясными, голубыми глазами, напоминавшими бескрайнее небо. Ее улыбка была улыбкой моего счастья, и, хотя я был мал, в груди теснило от раздиравшего меня чувства. Поделившись с дядей о своих переживаниях, тот заметил:
– Правильный выбор. Бойся черненьких. Они могут оказаться евреями, и разложат твою семью.
«Опять эти евреи», – подумал я. «А как же дядюшка Йозеф?!»
– Скоро мы их всех сбросим с башен, подобных водонапорным в Георгенсвальде.
Я представил полет с сорока одного метра, и пожалел о том, что они не чайки. Мне было жалко дядюшку Йозефа. Ведь он не умел летать.
