– А твою подружку скоммуниздили! – жизнерадостно сообщил, хрумая шоколадной вафлей, Яков, – во сколь оторвал! – похвастался он, показывая полную авоську свёртков.
Антон молниеносно схватил беззаботно жующего счастливца за борта пальто:
– Стой! Ты чего сейчас сказал? Как скоммуниздили?
– А так, – освобождаясь от жёсткой хватки Антона, нервно взвизгнул Яша. – Прямо с панели. Взяли и скоммуниздили!
– Лучше бы вас всех скоммуниздили! – сквозь зубы Антон. – Всех! Разом!
– Не! Нас не скоммуниздишь! Мы в жопу никому не нужны, – моментально вернувшись в хорошее расположение духа, напевно произнёс Яков. – Это вас всё куда-то увозят, привозят. А нас – нет! Мы на месте.
– А чего не отбили?
– Как же! Ленок пробовала! Её так лягнули, она десять минут как в гробу лежала. Вытянулась. Нос заострился, думали – всё! Хана! Нет, очухалась. Ещё сумку девкину отбила. Правда, лямки у неё оторвались.
– У кого?
– У сумки.
На Антона вдруг нахлынуло благороднейшее желание въехать в самодовольный Яшин фас двумя кулаками сразу, даже лязгнул зубами, сдерживая себя.
Под Думой всё было как всегда. Художники махали карандашами: по трое, а то по четверо работали одну модель. Десятки любопытствующих стояли вокруг, испытывая приятную удовлетворённость, какую испытывает всякий человек, безнаказанно наблюдающий за чьим-то кропотливым, созидательным трудом.
Охая и ахая, притащилась Ленка. Антону молча была вручена отбитая в рукопашном бою сумка Марселины. И всё… Поджав губы, Ленусик чинно удалилась в свой холодный, безрадостный угол.
Кроме существования ещё одного пострадавшего в деле лица, а именно – дяди Казимира, ничего нового Антон так и не узнал: оказалось, все всё видели, но никто ничего не видел. Так бывает…
Глядя на сокрушённого несчастьем Казимира Ивановича, Антон невольно вспомнил рисунок убитого горем Кола Брюньона, работы блистательного Кибрика. Всклоченные волосы, остановившийся, устремлённый внутрь себя взгляд, безвольно опущенные плечи…. Дело в том, что в пылу скоротечного боя один из похитителей Марселины зацепился широченными штанами за новенький, не успевший ещё потерять своей первозданной свежести, мольберт мэтра. В результате весь рисовальный материал художника, разноцветным фонтаном взмыл над серой, слякотной мостовой. Одна лишь пастель английской фирмы «Рембрант», смачно хрустевшая под ногами многочисленных прохожих, имела статус высочайшей степени неприкосновенности. Говорили: рёв оскорблённого дяди Казимира был слышан даже на Дворцовой набережной.
Таким образом, Антон стал обладателем потрёпанной в бою сумочки несчастной жертвы, косметики, находившейся в ней, и паспорта на имя Горшковой Марселины Викторовны. Адрес прописки оказался Антону знакомым.
Рядом с ним бивуаком расположилась компания оказавшихся не у дел художников. По кругу ходила фляжка с коньяком. Вениамин, молодой рисовальщик с серыми навыкат глазами, в длинном кожаном плаще и широкополой шляпе, пытался сеять «разумное»,
«вечное», в сотрясающиеся от хруста вафель мозги Якова. Антон сидел в сторонке, листая паспорт Марселины и рассеянно слушая их диалог.
– А ты представь, что ничего нет. Представил? – спрашивал Якова Веня.
– Нет! – честно отвечал сосредоточенно жующий Яша. – Не представил.
– И не представишь! – победно хохотнул Вениамин. – Как можно представить НИ-ЧЕ-ГО?! Ничего быть не может. В принципе! Вот скажи, ты слышал, чтобы хоть кто-то когда-то увидел «ничего»?
