…В декабре, на дне рождения Костяна собралась большая туса: множество умничающих дядек и кокетничающих теток, костяновых однокурсников. Двадцатидвухлетние тетки сначала с Валеркой сюсюкали, как с маленьким. А напившись, вдруг начали на него вешаться, звать танцевать, томно тянуть «Налей мне шампанского, поухаживай за дамой». Одна вешалась больше других. У нее было много рта, влажного, блестящего белыми зубами, и грудь третьего размера. Она висела в танце на нем, нашептывая:
– Какой ты сильный! Какие у тебя плечи!..
И все теснее прижималась животом.
Он и сам тогда изрядно поддал, поэтому, каким образом они оказались в его комнате, совершенно упустил.
– У тебя и девочки еще не было, наверное, – горячим шепотом в ухо. – Ты красивый мальчик, тебя любить будут… Как я сейчас…
Как же ее звали? Кажется, Настя. Или Кристина? В памяти – только этот ее рот и большие груди, светящиеся белизной в тусклом свете уличного фонаря, заглядывающего в окно исподтишка…
Она ушла утром, отличимым от ночи только положением стрелок на часах, напоследок чмокнув Валерку куда-то в подбородок, потрепав по вихрам и обозвав «милым мальчиком». Валерка выполз на кухню покурить в немом обалдении и с таким ощущением в натренированном теле, словно он за ночь разгрузил десятитонный вагон…
…Сколько их потом было на его узком диванчике…
Как прокляла. «Завтра не вспомню»…
Женщины – странные люди. Скажи женщине, что она некрасива – она не обидится, потому что знает, что это не так. Скажи, что она глупа – не обидится, потому что уверена, что это не так. Скажи, что она такая же, как другие – она обидится навек…
Село Улуу отличалось двумя достопримечательностями. Одной была заправочная станция, касса которой находилась в огромном баке из-под бензина, заваленном набок. Умельцы-юмористы прорезали в нем дверь с одной стороны и окошко кассы с другой. Люди, видевшие эту картину впервые, долго не могли прийти в себя – кто от восторга изобретательностью хозяина заправки, кто от смеха, кто от сочувствия операторам, сидевшим летом – словно в пекле, зимой – как в холодильнике.
Второй достопримечательностью была Любаша.
Жизнерадостная и пухлощекая, она могла весело объявить во всеуслышанье:
– Холодильник не фурычит! Винегрет за ночь пропал, а оливье замерзло до льда! Но жаркое, хоть и вчерашнее, вроде ничего!
У нее все так и горело в руках: обугливались котлеты, могла вспыхнуть скатерть, заняться занавеска, затлеть салфетки… И у нее все ломалось. То протекал кран, то искрила розетка, то проводка приказывала долго жить, то барахлил телевизор.
Автостопщиков она страшно любила. Всегда кормила-привечала, а они постоянно ремонтировали ей утварь.
Валера, попрощавшись с Романом, перемахнул через три деревянных ступеньки, отодвинул занавеску, собранную из скрепок и обрезков открыток, вошел в незатейливое кафе.
– Валерка! – обрадовалась ему Любаша – а у меня тут у стола ножка отвалилась…
– Любаш! Даже Баба Яга в сказках сначала накормит, напоит, баньку истопит…
– Напои вас, ага! – захохотала та, – а потом начинаете столы ломать! Едва двоих выгнала ночью! Будешь жаркое? Правда, холодильник кое-как фурычит, а жаркое вчерашнее…
Навалив ему с горкой жаркого, и такую же тарелку салата, отрезав пару изрядных ломтей хлеба и плюхнув все это на стол, Любаша облокотилась на стойку, подперла пухлую щеку кулаком и с умилением вздохнула.
