Люди фотографируются, пытаясь оставить на кусочках бумаги память о счастливых минутах. Люди позируют, стараясь выглядеть на фото краше, чем в жизни. Или наоборот, придуриваются перед камерой, чтобы потом было смешно смотреть снимки. Или вовсе не позируют, полностью полагаясь на точность секунды, когда фотограф нажмет «спуск», останавливая момент таким, каким он его видит.
И никто не думает о том, что именно из этих фотографий потом будут выбирать одну – ту, которая взглянет на родных с могильного памятника.
И Костян не думал. Рассуждал о нанотехнологиях и перспективах развития НТР. Поправлял ежеминутно на тонком носу очочки в золоченой оправе. Крутил любовь с девчонками. Ходил в стоп. Играл в мады. Детей хотел завести к тридцати годам. Прыгал перед фотокамерой через костер…
Не знал Костян, что среди множества снимков уже есть тот, который будет на его могиле.
…Валерка закрыл лицо ладонями, фотографии рассыпались по полу бепорядочным маджонгом, и на каждой из них улыбался, смеялся, жил Костян, а на самом деле его не было, не было уже, лежит он на холодном столе, укрытый белой простыней, на большом пальце ноги – бирка с номером, чтобы труп не перепутали, вокруг распахнутых карих с зеленью глаз – мелкие стеклышки от разбитых очечков, каким был его последний момент, когда в темном техэтаже ему силком вкалывали ударную дозу героина, держали вдвоем, втроем, а один бил по лицу и набирал шприц, было ли ему страшно, было ли потом больно, понял ли, или словил кайф, умер по дороге в рай, успел ли попрощаться хотя бы мысленно, хоть с кем-то, да и было ли с кем прощаться, что он знал такого, еще вчера Валерке сказал «Не задерживайся, братан, завтра в дорогу», потрепал по вихрам, а Валерка голову отдернул – не маленький уже, здоровый мужик, Костян засмеялся, пошел в противоположную сторону – в магазин за сигаретами, успел ли купить, какая была его последняя мысль, что он видел перед смертью, так широко распахнув глаза, может быть, незачатых своих детей, которые могли его спасти, если бы уже появились на свет?…
– …Валерка! Валерка! – кричала Лена, упав перед ним на колени, отрывая от белого до синевы лица ладони, тряся за плечи, а он не слышал, смотрел перед собой словно в пустоту, и не плакал, не плакал, просто смотрел и руки у него были холодные, а отросшая за ночь темная редкая щетина казалась нарисованной неумелым гримером на иссиня-бледном лице…
Лена плакала вместо него, прижав его руки – на кончиках тонких пальцев мозоли от гитарных струн – к своим щекам и все пыталась растормошить…
Потом были какие-то люди, много людей, Костяновы однокурсники, подавленные и молчаливые, какие-то деловитые мужики, Костина девушка Марина, яркая, как жар-птица, даже в траурном наряде, рыдала на кухне и курила, курила, а Лена ее утешала. Все несли деньги, отдавали их Лене, и та складывала купюры в кухонный шкаф, и все выражали соболезнования, а Лена никого не пускала в зал, где Валерка, так и не выйдя из своего странного оцепенения, провалился в тяжелый сон.
…Помятый, взлохмаченный, он вышел из комнаты, когда народ почти рассосался, оставшиеся с ним здоровались, тискали его ладонь, лезли сочувственно обниматься, а он все так и смотрел мимо реальности. Сел на табуретку, когда Лена его туда усадила, выкурил сигарету, когда она сунула ее, тлеющую, ему в руки, выпил кофе, который она поставила перед ним. Он даже отвечал на какие-то вопросы, но взгляд его был обращен в никуда. Потом, в какой-то момент он словно очнулся, увидел Лену:
