Сотни историй. Сотни. И сотни прикосновений, я позволяю потоку нести себя или я управляю потоком или гребу по течению.
Раньше это внушало мне ужас – в детстве было всего лишь естественным. Сейчас мне радостно. Мне потрясающе. Они плачут и кричат от боли, они силятся прикоснуться, они смеются от облегчения, они спрашивают: вы можете найти мою маму, сестру, моего друга?
Для меня открыт весь мир, я закрываю глаза, я могу.
Для вас что угодно. И когда шарики, светящиеся комочки, души нерожденных, невинных, льнут к моим рукам, я улыбаюсь, дую на каждый, они расправляются и пульсируют в тепле, жмутся ко мне, успокой, погладь, люби нас, люби нас.
И я люблю каждого в эту долгую секунду.
И в эту долгую секунду я люблю себя, я люблю себя потому что чувствую себя полной, чувствую себя законченной, я чувствую себя живой.
Мысль о том, что дар нужно использовать, иначе он разрушит тебя изнутри, иначе он будет портиться и проситься наружу в форме темной беспощадной гнили, нашла меня мучительно поздно.
Вывернула меня наизнанку.
Дар – его нужно использовать, более того, с ним нужно жить, его нужно чувствовать кожей, как он бежит у тебя по венам, тогда он перестает быть врагом и становится продолжением.
Я чувствую себя живой и целой. Совсем живой.
Приходят души, приносят свои беды, шепчут мне в уши, касаются волос, уходя целуют в лоб и просят быть осторожной, женщина в платье, кажется, викторианской эпохи, смотрит на меня издалека и с улыбкой, – Помню тебя еще малышкой, Скарлетт, милая.
Я утыкаюсь носом ей в ладонь, когда она касается моего лица, – Рада, что ты вернулась.
В детстве мне часто хотелось, чтобы она была моей мамой, она любила меня, рядом с ней, мертвой и холодной, все равно было тепло, все равно было хорошо, – Я тоже. Ты так и не хочешь уходить?
Она смеется и качает головой, еле заметно ерошит мне волосы, – Куда я уйду, детка, этот город – мой единственный ребенок, как я без него?
Однажды я спрашиваю ее, как вышло, что она здесь уже столько времени, а ничуть не рассеялась, не озлобилась. Марта отвечает мне то, что я и так была готова услышать. «Это всего лишь вопрос веры. Тот, кто ее утратил превращается в пустоты, становится рассеянным. Я цельная, потому что у меня есть мой город и моя вера.»
Мы смеемся, я знаю об этом городе все, потому что в детстве засыпаю, положив голову на колени к той, кто стоит у его истоков. Она продолжает, – Я знаю, зачем ты здесь. Но не понимаю твоего беспокойства.
– Почему ее нет?
Она улыбается со значением, прикасается рукой к моей груди, сердце – испуганная птичка, я замираю, не от страха, тело сжимается от холода всего на секунду, я качаю головой, – Марта, я не хочу разговоров о том, что нужно заглядывать в свое сердце.
– Но зачем же оно тебе дано, если ты в него совсем не смотришь?
Привычка Марты исчезать, не ответив на вопрос, – это роскошь, доступная мертвым.
А все часы, проведенные пялясь в собственное сердце, я заканчиваю бездарно стараясь стянуть края черной дыры, не дав ей сожрать меня, затянуть внутрь – видимо, роскошь, доступная живым.
Я не замечаю даже, в какой момент пляж пустеет, линия берега, сам горизонт очищаются, и я падаю на песок обессиленная, все то, о чем мертвое пело живому превращается в бесконечную, чистую песню моря.
В море нет любви.
В море нет привязанностей.
И боли в море тоже нет.
В море нет моих вопросов.
И уж точно в море нет моих ответов.
