Матушка-настоятельница, никогда не любила эту странную девочку, глаза как плошки, и тает, тает на глазах как свечка. Но кривит губы и замечает, – Мы, кажется, разжились собственной святой. Посмотрите на толпу на улице. За все мои годы здесь я впервые вижу такой интерес людей к нашему скромному аббатству.
Девчонка, до этого безучастно сидящая здесь же, взгляд отсутствующий, устремлен вроде бы в окно, но на деле в себя, неожиданно усмехается. Показывает зубы, взгляд проясняется, всего на секунду, но этого недостаточно и достаточно одновременно, – В самом деле? Я от вас ждала только «сожгите ведьму.»
Когда настоятельница, неприятно потрясенная, к ней оборачивается, в девчонке уже никого нет, никого, включая ее саму. Или есть слишком много. Матушка-настоятельница уверена, что до душ, до всего, девчонка была резкой, яростной, вечно голодной, страстной, по-настоящему страстной. Она хорошо разбирается в людях.
Наблюдать за ней было жутко, она говорила чужими голосами, пока могла двигаться, двигалась не так, как это было ей свойственно изначально.
Мать-настоятельница думала, что ей досталась сумасшедшая. Потом, что одержимая.
Но люди продолжают приходить, люди держат ее за руку, и когда она поднимает глаза, усталые, запавшие, улыбается уголками губ, глаза у них увлажняются.
– Вы привели друзей?
С ней в комнате людей всегда становилось больше, чем было там на самом деле.
***
У меня здесь всего одна подружка, остальные меня не очень любят.
Одна единственная подружка, остальные меня терпеть не могут и так одиноко, так одиноко.
Сестра Маргрет появилась здесь первой, заплетала волосы, смеялась, говорила обо всем на свете. Когда было лучше – раньше я была лучше, мы вместе выходили в сад, я все спрашивала, почему у нее нет работы, они здесь трудятся с утра до ночи.
Она только смеялась и качала головой, вроде, ну куда я от тебя денусь.
Приходило так много душ, так много душ, я совсем потеряла счет, совсем запуталась, хваталась за ее руки, у нее были такие добрые, такие приятные руки, мне хотелось маленькой совсем сделаться и в них укрыться, может быть, так бы они меня не достали.
Одеяло на кровати тонкое такое, и холодное, прозрачная рыбья шкурка. И под ним совсем не спрятаться.
Я помню, что раньше было иначе. Вот только не помню где.
Цепляюсь за ниточки. Одеяло было теплее, и у рук температура была будто другая.
Все было иначе.
Я подолгу смотрю на темноволосых незнакомцев, пока им не станет неловко и они первые не отведут взгляд.
Пока им не станет страшно.
Я не знаю, не помню, кого же я ищу, знаю только, что он бы не испугался. Я выдаю, смешок хрупкий такой, хрустальный почти, вот-вот рассыплется.
– Бросьте, в самом деле, я едва могу сама стоять. Вам нечего бояться.
В уши врывается гул.
Однажды Маргрет задерживается, и я спрашиваю у кого-то из сестер, они смотрят на меня непонимающе, переглядываются между собой. Но никакой сестры Маргрет у нас нет. Уже очень давно не было.
Когда она появляется, то находит меня, свернувшуюся неловким комочком прямо на полу, я все никак не перестану хлюпать носом. И кто – я? Кто я?
– Так ты.. Ты как они. Почему ты не сказала?
– Потому что ты не спрашивала.
Я молчу, действительно, действительно, мне нечего этому противопоставить, мне вообще нечего, потому что за моим «мне» не стоит ровным счетом ничего.
– Я ведь… Перепутала, понимаешь? Перепутала. Я не отличаю живых и вас. Не отличаю тебя и их. Ты милее других сестер. Ты чище. Давно ты здесь?
