Дождь и солнце. Странники поневоле. Книга 4 - страница 3

Боже мой, что это был за день! Все надо было сообразить и удержать в голове: что куда уложить, кого как одеть, приготовить провизию, запаковать, наклеить этикетки и не забыть еще что-то приготовить на обед детям, у которых уже выработался за это время необыкновенно нудный и волнующий припев: «Я голо-о-одный!!» Накануне я выменяла у одного русского пленного работника на ферме Володин смокинг на кусок соленой баранины. Он его очень таинственно принес завернутый в тряпку. Я думаю, что баранина была краденая, но она была мне очень нужна, и я в подробности не вдавалась.

К шести часам вечера приехал хозяин Анны с телегой везти вещи на вокзал. Дети радовались и веселились больше всех, помогали грузить и умолили, чтобы их взяли тоже. Алинка и Володя с детьми отправились, и в комнатах наступила тишина. Я прилегла на кровать и закурила припасенный еще с утра окурок из окурка. Но тут вдруг случилось нечто, совершенно изменившее наши планы и имевшее влияние на нашу дальнейшую судьбу. На улице послышались торопливые, бегущие шаги, грохот на лестнице и звонкий, взволнованный голос Володьки прокричал: «Владимир Петрович приехал!!»

Владимир Петрович Поповский был бессарабским помещиком. С ним у нас была старая дружба, он временами гостил у моих родителей, когда они жили в Земуне, и потом постоянно с ними переписывался. Это был человек невысокого роста, сухой, с острыми чертами лица, с большими навыкате карими глазами, лет ему было около пятидесяти, а может быть и больше. В жизни у него были какие-то драмы, о которых он никогда не говорил, но которые, очевидно, оставили в нем след, так как он был необыкновенно нервным; в минуты волнения, прохаживаясь по комнате, говорил вслух какие-то отрывочные фразы, был упрям и раздражителен, но очень ласков с детьми. Был он человек очень верующий и по существу добрый и услужливый. Любил доставить удовольствие, подарить, помочь. Часто помогал совсем чужим и неприятным ему людям, ругал их, грубил, посылал к черту, но все же помогал.

Когда советские войска подходили к его имению, он запряг четверку прекрасных лошадей в две тележки, привязанные одна к другой, нагрузил их мукой, салом, овсом, табаком, одним словом всем, что тогда было валютой и двинулся прочь, куда глаза глядят. Немцев он ненавидел люто, но несмотря на это, ехать было некуда, он появился в Вене у моих родителей. Когда его спрашивали, зачем он приехал в Германию, если так ненавидит немцев, он мрачно отвечал: «Нервы не выдержали».

Лошадей его устроили работать на ферме под Веной, а сам он жил у наших. Когда они уехали к нам, Владимир Петрович сам еще не решил, что будет делать; собирался выезжать, чтобы пробираться в Швейцарию, колебался, и наконец, после тысячи приключений и странствованию по Австрии со своими лошадьми, из которых осталось только три, появился накануне нашего отъезда в Уттендорфе.

Потом он говорил Володе, с которым у него были очень хорошие, дружеские отношения: «В такое страшное время, когда жизнь на волоске, хотелось быть со своими людьми».

На крик Володьки распахнулась дверь родительской комнаты, и послышался радостный голос отца: «Да ну? Где же он?». А за окном на улице раздался стук колес, затем: «Тпррр! да стой же черт! Э-э, Васька!», нетерпеливое ржанье, скрип и шум. Я бросилась к окну. Владимир Петрович в длинном до полу рыжем армяке, который он торжественно называл буркой, в барашковой черной шапке, разнуздывал лошадей. Первая большая телега была наполнена аккуратно утасованными мешками всех размеров, а задняя небольшая, охотничья таратайка, нагружена сеном.