– Ну так-то это вещи полезные, – словно оправдываясь, говорил он Илидору.
Дракон и не спорил: ему тоже было жаль улыбчивую старуху. К тому же деньги их были вроде как общими, но на самом деле йерушевыми: рюкзак Илидора с немногими ценными вещицами остался валяться где-то в храмовой башне в глубине старолесья.
Один раз на полянке, ввиду тропы, показались недвижимые фигуры в дорожной одежде, сидевшие вкруг давно потухших кострищ. Люди дороги молча ускорили шаг, слегка сжимая губы, и никак не комментировали это дивное зрелище.
Дважды на перекрёстках проходили мимо повешенных с отрубленными руками, и тут баюн завёл явно остохреневшую его спутникам, но новую для Илидора и Йеруша «поучительную байку о снявой осенней лихоте, обманувшейся телом мёртвого человека и оттого не поспевшей навредить человеку живому».
– Я понял! – тихонько обрадовался тогда Йеруш. – Местные людишки так отгоняют от селений эту дурацкую лихоту! Видно, приберегают приговорённых до послесбора урожая, а потом развешивают по деревьям, как ленточки! Нет? Да! Я положительно в восторге от этой пришибленной местности!
Дракон обернулся на оставшегося позади висельника и потёр горло.
В предзакатье, завидев с тропы раздвоенный дуб, баюн громогласно заявил:
– Вот где следует встать на ночной привал – подле дуба, двойная мощь которого оборонит нас от осенней лихоты, от спутанных дорог, кровавого кашля, скитаний во мраке…
– Хватит, накличешь! – перебила одна из женщин.
– И правду, – загудел рыжебородый здоровяк, – ну чего ты вечно…
– А ну не свариться! – вскричала ещё одна женщина и тут же громко, задорно запела:
– А была я молодая,
А была я резвая,
И в окошко за гармошкой
К гармонисту лезла я!
Все рассмеялись и направились к раздвоенному дубу устраивать стоянку.
На юге темнеет рано, вдобавок поздняя осень – время по большей части бескрасочное. Вот если вылезет на небо солнышко – тогда заиграют жёлто-красными сполохами необлетевшие листья, и станет видно, как между шуршучими грудами облетевших кое-где зеленеет трава. Небо растянет по себе оттенки светло-голубого, суетливые птицы станут хвастать оперением: рыжим, сизо-зелёным, ярко-белым. Но дни короткие, часто пасмурные или дождливые, а в дождь, хмарность и сумерки повисает в мире мутно-серая взвесь, и весь он делается линялым, призрачным, да и всё время – такое же серое, призрачное, ничьё.
Потому вечерние привалы – ранние, а чтобы прогнать тоскливую серость, люди травят побаски, поют песни, некоторые пляшут у костров – отгоняют осеннюю нечисть смехом, весёлыми голосами, хорошим настроением. Никто не должен ложиться спать расстроенным, злым и печальным!
Женщина, певшая частушку, теперь обходила полянку, покачивая бёдрами в каком-то подобии танца, что-то нашёптывала деревьям. На поясе у нее висела веревочная кукла-девочка с длинными косами, без лица. Стряпуха, немолодая тётка с брюзгливыми складками у рта, выкладывала очажок из плоских камней, которые притащила из возка с посудой, и вид у неё был такой сварливый, что камни, казалось, виновато съёживаются.
Надежда Илидора на то, что сворованной поутру рыбой угостят всех, потухла: ещё в дороге стряпуха пересыпала тушки солью и подвесила сушиться на рогатинах, воткнутых меж поклажи в возках.
– Ну хоть из одной рыбы можно было сварить ухи, – вздохнул дракон, глотая голодную слюну.
Едва они с Йерушем развели собственный небольшой костерок поодаль от стряпухиного, как Илидор краем глаза уловил движение – от тропы приполз дрожащий от холода и сырости котёнок, совсем крошечный, с ладонь размером. Явно кто-то потерял или бросил это полосато-лопоухое несчастье – то ли ранее прошедшая группа, то ли лесная мама-кошка. Котёнок приполз на запах рыбы и звуки голосов, дрожа лапками, яростно дёргая хвостом и трясясь не то от холода, не то от голода.
