“Ленора” Бюргера – одна из самых талантливых и страшных немецких баллад. Там есть сцены, написанные мастерской рукой и при чтении которых, в особенности под вечер, замирает верующее в “таинственное” сердце. Такова сцена знаменитой фантастической скачки, когда Ленора, обезумевшая от напрасного ожидания милого, забыв и мать, и все на свете, бросается на коня и, прижавшись к приехавшему жениху, мчится с призраком при безжизненном и бледном свете луны. Быстро несутся они, и наконец, бег коня переходит в полет вихря… За ними мчится толпа фантастических призраков и страшных привидений… Попавшаяся на пути похоронная процессия со священником и певчими вовлекается в безумный полет коня… И среди этой бешеной езды, как в бреду горячки, раздается вопрос призрака невесте: “Страшно, милая? Ясно светит месяц! Лихо ездят мертвецы! Боишься мёртвых?..” Так же фантастичен и печален конец баллады, в которую вложен религиозный смысл, кратко выражаемый в возгласах призраков к Леноре: “Терпение, терпение – пусть даже разобьётся твоё сердце!”
Но всё это у Жуковского вышло гораздо слабее, хотя “Людмила» и нравилась современникам”.
Впрочем, хоть в юности и посещали Жуковского такие мысли, сказать, что он рос в сплошной мистике, было бы неправильно.
Многие произведения Жуковского несколько своеобразны, поскольку на них лежит отпечаток несколько своеобразного детства поэта. Представьте себе такую ситуацию… В доме гости. Сын на правах барина, барского дитя, принимает гостей и сам принят за столом как равный, а мать не может даже показаться в гостиной…
Смерть единственного сына Буниных повысила статус маленького Василия. Дочери уже подросли, и Марья Григорьевна Бунина привязалась к малышу, причём стала относиться к нему как к родному сыну. Ну а то, что он явился плодом любовных похождений мужа, видимо, не очень сильно её тревожило – в ту пору бывало всяко. Иные барыни сквозь пальцы смотрели на этакие вот измены, чисто физиологические, ибо какие уж там могли быть романы любовные. Тем более, женщины зачастую прежде мужей своих теряли интерес к усладам любви. А в данном случае известно, что своего ребёнка Бунины после смерти сына завести уже были не в состоянии, причём по вине именно супруги.
Так что Василий Андреевич был обласкан супругою отца, словно родной сын, а что касается матери, то и сказать трудно, что он знал о своём происхождении в годы младенчества. Марию Гавриловну нельзя назвать его мачехой. Какая мачеха при живой матери? Скорее к ней может подойти определение – вторая мать. Причём, по влиянию на Василия Андреевича, она выходила на первые роли, но не потому, что от этих первых ролей отказывалась родная мать, а просто потому, что у родной матери не было таких возможностей, которые были у Марии Гавриловны Буниной.
В.В. Огарков сделал вывод о том, «что многие элегические ноты поэзии Жуковского обязаны тому факту, что мать его являлась рабыней в доме, ставшем сыну родным».
Ну и уточнил: «И та глубокая потребность ласковых, задушевных отношений, жившая всю жизнь в сердце поэта, – потребность, выражением которой служили его искренние и трогательные стихотворения, – являлась естественным следствием того, что в нежном детском возрасте, когда душа просит материнской ласки, свободные проявления сыновнего чувства были стеснены».
В какой-то мере это связывало Жуковского с Пушкиным, который тоже в детские годы страдал от недостатка родительской любви, правда, уже совсем по другой причине… В судьбе Пушкина сыграло большую роль то, что он был средним ребёнком в семье, а судьба среднего ребёнка именно такова – родители отдают много внимания старшему ребёнку, который вот-вот вылетит из гнезда, отдают много тепла и любви младшему, на том основании, что он младшенький, и обходят и вниманием и теплом ребёнка среднего. Конечно, так случается далеко не всегда и далеко не со всеми, но… случается часто.
