Друзья Пушкина в любви и поэзии - страница 40



Могу ль найти согласный с ним язык?
Что лирный глас и что певца искусство?..
Ты слышала сей милый первый крик,
Младенческий привет существованью;
Ты зрела блеск прогля́нувших очей
И прелесть уст, открывшихся дыханью…
О, как дерзну я мыслию моей
Приблизиться к сим тайнам наслажденья?
Он пролетел, сей грозный час мученья;
Его сменил небесный гость Покой,
И тишина исполненной надежды;
И, первым сном сомкнув беспечны вежды,
Как ангел спит твой сын перед тобой…
О матерь! кто, какой язык земной
Изобразит сие очарованье?
Что с жизнию прекрасного дано,
Что нам сулит в грядущем упованье,
Чем прошлое для нас озарено,
И темное к безвестному стремленье,
И ясное для сердца провиденье,
И что душа небесного досель
В самой себе неведомо скрывала —
То всё теперь без слов тебе сказала
Священная младенца колыбель.
(…)
Он восклицал о России, о Москве…
(…)
Торжественно державный Кремль стоял…
Казалось, все с надеждой ожидало.
И в оный час пред мыслию моей
Минувшее безмолвно воскресало:
Сия река, свидетель давних дней,
Протекшая меж стольких поколений,
Спокойная меж стольких изменений,
Мне славною блистала стариной;
И образы великих привидений
Над ней, как дым, взлетали предо мной;
Мне чудилось: развертывая знамя,
На бой и честь скликал полки Донской;
Пожарский мчал, сквозь ужасы и пламя,
Свободу в Кремль по трупам поляков;
Среди дружин, хоругвей и крестов
Романов брал могущество державы;
Вводил полки бессмертья и Полтавы
Чудесный Петр в столицу за собой;
И праздновать звала Екатерина
Румянцева с вождями пред Москвой
Ужасный пир Кагула и Эвксина.
И, дальние лета перелетев,
Я мыслию ко близким устремился.
Давно ль, я мнил, горел здесь божий гнев?
Давно ли Кремль разорванный дымился?
Что зрели мы?.. Во прахе дом царей;
Бесславие разбитых алтарей;
Святилища, лишенные святыни;
И вся Москва как гроб среди пустыни.
И что ж теперь?.. Стою на месте том,
Где супостат ругался над Кремлем,
Зажженною любуяся Москвою, —
И тишина святая надо мною;
Москва жива; в Кремле семья царя;
Народ, теснясь к ступеням алтаря,
На празднике великом воскресенья
Смиренно ждет надежды совершенья,
Ждёт милого пришельца в божий свет…
(…)
Да встретит он – обильный честью век!
Да славного участник славный будет!
Да на чреде высокой не забудет
Великого из званий: человек!
Жить для веков в величии народном,
Для блага всех – своё позабывать,
Лишь в голосе отечества свободном
С смирением дела свои читать!

Письма отчаяния – письма надежды

Весной 1815 года, ещё не зная о том, что ждёт его любовь в ближайшее время, Жуковский забросал Машеньку Протасову своими посланиями, которые иначе чем письмами отчаяния не назовёшь.

Он по-прежнему не сдавался, по-прежнему надеялся, что сердце Екатерины Афанасьевны растает, что сестра сжалится над ним, хотя и понимал, что жалость здесь ни при чём. Да, он ссылался на то, что церковь в лице митрополита Филарета не возражает против брака, но одновременно понимал и то, что церковь права лишь формально. По документам он посторонний для Маши человек, ведь нигде не зафиксировано, что у него и у Машиной матери – один отец. Но это документы… Истинное родство не ими определяется. Перед Богом он родной дядя своей возлюбленной.

Но ведь сердцу не прикажешь… И Жуковский весной 1815 года писал своей любимой:

«Милая Маша, нам надобно объясниться. Как прежде от тебя одной я требовал и утешения, и твёрдости, так и теперь требую твёрдости в добре. Нам надобно знать и исполнить то, на что мы решились, дело идёт не о том только, чтобы быть вместе, но и о том, чтобы этого стоить. Следовательно, не по одной наружности исполнять данное слово, а в сердце быть ему верными. Иначе не будет покоя, иначе никакого согласия в чувствах между мною и маменькой быть не может. Сказав ей решительно, что я ей брат, мне должно быть им не на одних словах, не для того единственно, чтобы получить этим именем право быть вместе. Если я ей говорил искренно о моей к тебе привязанности, если об этом и писал, то для того, чтобы не носить маски – я хотел только свободы и доверенности. Это нас рознило с нею…»