– Ес, ес, сеньор. Мерси, спасибо, сэнкью. И карандаш ещё, ну ручку, чиркалку (показал) будьте добры. И салфетку. Писать на ней чиркалкой (показал, поняли, принесли).
И пошёл народ как я сказал ему в свой дом.
Шонк восседала, мокря парусину кожей. Панталон её – что теперь стрингом зовётся – ниточкой обвил ветку, теперь стринг оттелева сроду не отодрать.
Час или два ночи.
Мохенджаро увлечено храпом.
Кто-то постельным комедиантом, кто-то немецким поревом форевел подружку.
Егорыч по наташростовски тосковал, по князьандреевски крепился.
И судорожно старался не опускать предсмертно судорожно цинично глаз ниже столешницы.
Где зов вечен, а зев розов.
Испускает он (Крепкий) из уст своих как бы дуновение огня и из губ своих как бы дыхание пламени и с языка своего пускал искры и бури, и всё это смешалось вместе: и дуновение огня, и дыхание пламени, и сильная буря.
Поболтали. Розе вин на исходе. Бир снова убыл.
Растенье хрен с ним!
Траву полевую жевать и цветы пустые теперь ему семь дней подряд.
– Бир!
Опять? Начинается! Пить так пить по-русски.
– Два бира! И ещё айн розе вин.
Тут уж полегчало сильно.
Совсем полегчало, аж шибче шибкого расслабило.
Кирьян Егорович почесал нечто в трусах. Так же в открытую как эти слова. Тому, что там, перепало.
– О-о! Какой Вы совсем смешной! Вы (скрюченный кренделем герр) наверно женаты?
Вау! Если яйца есть, то сразу что ли уже женат?
– Нет. Зачем. Дети есть и хорош. Четыре бэби.
– Ого! Моя печень с маткой не выдержали бы. Певицам надо держать форму. У меня один бэби, один бишь девочка.
Ему не рожать: «Знаем, слышали, видели, продолжаем за Вами повсеместно наблюдать».
Разговаривали пальцами по столу и шоркали по салфетке. Тут Кирьяну Егоровичу равных нет.
Он нарисовал полушарие (без соска – как странно) и встроил в него Русь с Европой.
Сбоку пририсовал круг с Америкой и провел между ними две уверенные линии со стрелками.
В середине изобразил сердце.
Сердце обозначало крепкую любовь Америки, Турции и Европы с Россией. Может так и есть, но они пока не осознали?
Америка, когда ты строила себе блудилища при начале всякой дороги и делала себе возвышения на всякой площади, ты была не как блудница.
Изобразил Турцию, поселил в неё Шоньку.
И снова любовь, теперь уже с Турцией и лучшей её представительницей – Шонькой.
Посему выслушай, блудница, слово… В блудодеяниях твоих раскрываема была нагота перед любовниками твоими и перед всеми мерзкими идолами твоими… я раскрою… я, я, я – кто же ещё тут есть?
И увидят… увижу я весь срам твой… в движеньи.
Кирьян Егорович рассказал, как он видел Шонк неголою и как он слушал Шонк, красавицу, неголую, не голою к сожалению, а голос грудей и сердца – ну вот недавно совсем. Припёрся пешком, едва пробрался к сцене – до того приплясывал с банкой пива – вторая была в кармане курточки.
Без цветов. Без ничерта. Девочки его скучали и потому ушли, а он не такой, он не ушёл так вот сразу, до последнего не вкусив.
А она не давала никому подарков материальных, а дарила любовь через голос.
Но он через головы не увидел всего того, что хотел увидеть в Шонк.
Пританцовывал, плевался, продирался и подпевал.
Средство от насморка и для радостей.
Не замёрз – даже взмок.
Не причастен.
Звал фотографироваться для модного журнала сексуального характера.
По-русски бесконечно!
Выкурил немало. Видели дым в толпе? Так это он один на всём побережье пренебрёг правилами уличных общежитий. Ради неё и Христа ради простите! Пожалуй, узнал некоторые клипы, посчитал количество переодеваний, вы здорово одеваетесь. А мои сородичи так не могут. У Вас непременно вкус и супергардероб. Угадал? Тяжело не угадать у миллионщицы гардероб. Так это не Шобчак, а дороже. Никто кроме Вас так не умеет переодеваться за кулисами. Дело не в быстроте, а во вкусе.
