– Я добавляю специи такие. Я возвращаюсь к литературе. Не к туалетной вони, хотя вопрос, конечно, интересный. Вовсе не такой уж юродивый. Я добавляю «дурки». Злые смешинки такие. Для ощущения. Не для потрафки публике, себе, от души и для души. Мир не стоит на месте – я повторюсь.
Разгорячился Чен Джу жутко. И готов Чехова скушать… – А вы мне вдвоем пишетесь тут… За набросок просите зарплату, это что, Ъ, за дела? Не успеваете – пишите ночью. Я эскизик и без вашего смогу накидать… Мне расторгнуть с вами договор… Как… ну, понимаете ли, как снег окропить.
Понимает Антон Павлович, и соглашается с ним Пушкин, что, не умея поссать вот так запросто в снег, не смог бы он пробиться в этой долбаной бандитской стране, где воровство – флаг державы, а уж в оборонном аге… аге… аге… Тут его пластинка зае зае зае-е-е-е-е…
– велел Чен стихом, ведь жизнь вам доро…
– Дорога, дорога, доро-о-оги – запел Антоша.
– А век воли не видать! – встрял Пушкин, изогнувшись двухкамерным трамваем что на углу с Пятницкой застрял.
– И в это время слишком много нахлебников, издателей-шкуродёров, писателишек разных, засасывающих в себя иную альтернативную литературу, – продолжает Чен. – Так засасывает продукты деятельности человека бездонный, безголовый канализационный прибор. Согласны?
– Слово специальное придумали для оправдания: «альтернативная литература», блинЪ… Ну и что это за явление такое? Объясните, пож, классику.
Чен задумался. Не ожидал подковырки.
– Всё, что необыкновенное, то и есть альтернативное. Поперечное то есть. Несоглашательское с запахом ёрничанья. «Бег» в стихах. Баловство и онон букв с отсутствием здравого смысла… и вообще без всякого смысла. – Это вдруг выпалила Алефтина, будто из автомата, совсем не свойственное крашенным в белокурое.
– Молчи уж, – осаживает её Чен. – Не пристало стенографисткам о высоком ононе рассуждать.
– Ай! – сказала Алефтина, – извините, – понурилась и отошла в сторонку.
– Подрасти ещё надо умом и гражданской позицией, – поддакнул Пушкин.
– В эту, как три буквы войдут, сразу, поди, всё забывает, – оживился Чехов. – Вот я дак…
– Шалава с лицом праведницы, – вслух дуется Чен, потрафляя классикам, на самом деле любя Лефтину русскими вечерами.
Обиделась Лефтина. Как кошка затаила злобу. На время, конечно. Стала сравнивать три буквы Чехова с окружающим алфавитом. Весь алфавит, даже финикийский, оказался мелок по сравнению с тремя буквами признанного писателя.
Приподнимает себя выше всего вишневого садика и шире всемирных татарских хлябей самовосхваленец Чен Джу. – Если что, то, звиняйте, ради бога, но мне вашей грёба… извините, просто тридцатки…
Чехов остеклил глаза: «На сорок договаривались!»
– Хорошо, ваших сорока… да ладно, даже сорока пяти не надо, честно. Да и эти начальные… авансцы хотите, сразу заберу? – говорит он весьма нелицеприятную вещь великому классику Антону Павловичу.
Тут Чехов покраснел, так как на авансцы он приобрёл вагон и маленькую тележку гипса на скульптуру себе. А этот чёртов князь Церете…
Ладно, Чехова, так же, как и большинство просвещённого русского мира, Чен, ну, конечно же, ценил выше всех остальных, даже зная Церетеля, но только при Пушкине он этого ему никогда не скажет. Зачем обижать многодетного коллегу, которого, пользуясь случаем, должны грохнуть на днях. И чужих процентов ему тоже не надо.
Но всё равно Чену приятно. Слеза родственности, сама собой примазавшаяся к славе Чехова и Пушкина, засела в уголку правого ченовского глаза.
