– А ты для чего на входной двери пробой вынимаешь с замком вместе? А?
– Да ключ потерял. Прятал все время под застрехой, а он, видно, упал. Я шарил-шарил – как провалился! А сейчас под снегом и вовсе бесполезно искать. Теперь вынимаю пробой вместе с замком, а потом на место ставлю.
– О-ох, и непоря-ядок. Это ж тольки от честных людей!
Я слышал, как он повздыхал, поерзал в тишине и тихо-тихо запел, словно замурлыкал какую-то длинную песню.
Утром проснулся я поздно. В избе было прохладно. Готовя завтрак, я вспомнил ночной разговор, положил на тарелку хлеб, кусочек колбасы и конфету. Вынес и поставил на полочке возле чердачного люка. Позавтракав, я знал уже, чем себя занять. Укрепил двери и повесил замок на пуньке, занялся потолком в горнице, обмазал печную трубу, сходил за водой, наколол дрова, натопил печь. Между делами, ради перекура, подходил к березе у калитки, вдыхал прохладный, чистый воздух, который в городе можно продавать – и отбою не будет, и с радостью смотрел на деревню, поле, бурый лес, березовую аллею. В вечереющем воздухе тихо звучали мелодии рождающихся стихов.
На пригорке – домик в два окошка,
Перед ним – березки у пруда.
Поздний вечер, звезды. Лишь гармошка
Согревает душу в холода.
В снежном поле – ветер-завируха,
Снег сметает меж березок в пруд.
Деда два да лишь одна старуха
Меж двенадцати пустых дворов живут.
Заметает снег пустые сени,
Сыплет в дом между прогнивших слег.
За окном разбитым бродят тени
И повсюду только снег да снег.
Но, как жизни след, тропа-дорожка —
От крыльца к крылечку, между хат…
Снег, печной дымок, поет гармошка,
Окна изб лампадками горят.
Темнело быстро, и уходить не хотелось, но нужно было подложить дрова в прогоравшую печь. В сенях остановился, посмотрел на полочку. Все было на месте, не было только конфеты. Вместо нее лежал потерянный ключ. Я взял его, посмотрел на ход, ведущий на чердак, громко сказал:
– Спасибо тебе. – Радуясь, вошел в избу, положил ключ на стол возле сахарницы, снял чайник с плиты. Пил чай вприкуску, глядя на ключ, вспоминая бабушкины рассказы про «хозяина». Что-то было главное в тех рассказах, что забылось. Напившись, посмотрел на стопку исписанных листков на столе. Надо бы еще поработать. Вставая, пошарил под столом упавший с ноги тапок, не нашел. Заглянул под стол, увидел его лежащим почему-то под лавкой у стены, и вдруг догадался!
Я вышел в сени, подставил лестницу на чердак. Поднялся, зажег свечу. «Где-то с краю я видел его». Сначала различил в полумраке старый портфель, потом плитку без ножки, удочки. Под пыльной тряпкой, бывшей когда-то пиджаком, я нащупал лапоть. Слава богу, не выбросили, не сожгли. Он был старый, задеревенелый, серый от пыли и времени. Спустился, поставил его в угол у двери, вынул из кармана конфету и положил в лапоть. Не оборачиваясь, глядя в лапоть, сказал:
– Знаешь что? Поедем со мной в город, в новый дом. Дом без хозяина – сам знаешь… А летом я твой лапоть сюда привозить буду. Ладно?
Постояв, пошел в избу. Подложил дров в печку, собрал половики и, побыв на улице и померзнув, вытряхнул их.
Занавеску на окне у письменного стола я закрывать не стал. На дворе было уже совсем темно. Деревенская сторона светилась редкими огоньками. На душе было грустно и легко. Вспомнившийся дневной вид из окна и эти огоньки в темноте вдруг стали тем пейзажем, который я ручкой стал зарисовывать непонятным пока самому образом:
