Я отдал Веронике нож, взял в правую руку палку бо. Настроение явилось новое – приподнятое. Захотелось петь. Но петь из конспиративных соображений было нельзя. Тогда я негромко, но внутренне ликуя, засвистел себе под нос «CТРАННИКОВ В НОЧИ» Фрэнка Синатры.
Когда же мы поднялись по насыпи на знакомую «железку», я осмелел и тихонько запел, но уже другое, советское и тоже жизнерадостное:
– " Опять по шпалам, опять по шпалам, иду домой по привычке!..»
На самом деле я шел по рельсу, по другому – Вероника, а между нами, оправдывая слова песни – Ральф. Он же первый и остановился, окаменев в характерной для всех собак стойке, когда впереди есть кто-то невыясненный.
– Вероника, возьми его за ошейник, – сказал я, выдергивая одновременно брючный ремень и отдавая его девушке. – Сделай поводок и спускайтесь вниз под насыпь. А я схожу на разведку.
Скинув сумку на шпалы, я подтянул на всякий случай штаны, которые и без того сидели плотно, взял палку бо наперевес и крадущейся бесшумной походкой Чингачгука, двинулся вперед, пристально вглядываясь в темноту. Под ноги я уже не смотрел – они сами изыскивали шпалы, чтобы не споткнуться.
Впереди послышался шум реки. «В таких местах под железнодорожными мостами всегда лежат какие-нибудь валуны, – анализировал я ситуацию. – Да и сваи создают сопротивление.»
«А вокруг тишина, а вокруг ни души,» – опять застучали в голове от внутреннего напряжения слова песни. – " Только рельсы усталые стонут (это ноги мои стонут!), Только месяц за мною вдогонку бежит (кабы только месяц!)»…
Дальше я не помнил слов. А месяц как раз-таки опять спрятался за тучи, и вновь стал накрапывать дождик. Темень, хоть глаз выколи (тоже дурацкая поговорка – зачем его выкалывать-то?!).
Близкий речной шум внизу известил, что я вышел на мост. Я на минуту остановился, больше вслушиваясь, чем вглядываясь. Вроде бы никого.
Тогда я сошел с путей и пошел ближе к мостовому ограждению, дотрагиваясь рукой до холодного и мокрого металлического перила.
И тут я запнулся! И чуть не упал. Выручил меня посох, которым я успел опереться и удержаться на ногах. Справа что-то зашевелилось – я запнулся о вытянутую ногу дремавшего человека, испуганно забормотавшего спросонья:
– Что?! Что такое?..
Человек, опираясь спиной в ограждение, стал подниматься.
– А то! – мой посох сразу превратился в боевой шест. Его, согласно правилам, выработанным тысячелетием, я направил в сторону предполагаемого врага. Выглянул тонкий месяц и я разглядел силуэт человека, опиравшегося на ружье, держась правой рукой за ствол!
Реакция моя была незамедлительной – " Застать врасплох монаха Шаолиня невозможно!» Мой первый удар по восходящей пришелся на так называемую паховую область, второй по вертикали сверху обрушился на кисть правой руки. Человек, жалобно охнув, согнулся, ружье упало на мостовую.
По инерции был соблазн нанести третий горизонтальный удар по голове, который мог бы оказаться последним, но я вовремя остановился – " Воин не должен убивать – воин должен защищаться!»
Вместо удара я подцепил концом шеста ремешок ружья, поднял резко вверх палку бо и огнестрельное оружие оказалось у меня в руках.
Здесь я испытал некоторое замешательство: надо было выбирать между древнейшим и новейшим оружием. Не хотелось предавать одно и отдавать предпочтение другому.
Я пошел на компромисс: зажал палку бо под мышкой, а ружье перехватил двумя руками и навел на противника. Двустволка была старого типа – курковая. Я пальцем нащупал пустые отверстия в стволах.
