Читать онлайн Татьяна Батурина - Дурочкины лоскутки. Старые и новые житийные страницы

© ГУ «Издатель», 2010

© Волгоградская областная организация общественной организации «Союз писателей России», 2010

© Батурина Т. М., 2010

© ГУ «Издатель», 2010

© Волгоградская областная организация общественной организации «Союз писателей России», 2010

© Батурина Т. М., 2010

Оригинальность повествовательной структуры новой книги Татьяны Батуриной «Дурочкины лоскутки» заключается в синкретизме публицистической и лирической стихий, позволяющем автору выходить далеко за хронологические рамки и давать широкий срез русской жизни от ее истоков до нынешнего дня.

В самом названии как бы скрыты (а на самом деле ярко выражены) издревле любимые на Руси свойства ее души: наивная простота в соединении с онтолого-природной мудростью. Эти свойства неизменно проявляются в каждом русском человеке – и в лирической героине прежде всего.

Не случайно художественно-документальное повествование Татьяны Батуриной имеет подзаголовок «Старые и новые житийные страницы». Не претендуя на жизнеописание людей, отмеченных ореолом святости (ибо жития, по определению, рассказывают о персонажах, причисленных к лику святых), книга бережно персонифицирует Русское далекое и близкое, повествуя о стремлении к святости целого народа на всем протяжении его существования. При этом понятие святости содержит не столько церковные характеристики, сколько указывает на нерасторжимость духовных общенародных традиций и конкретизированных родословных связей, обосновывая этим полноту выживания русского народа в земном мире и чаемое спасение в вечности.

Ибо написано: «Старайтесь иметь мир со всеми и святость, без которой никто не увидит Господа» (Евр. 12.14).

Традиции русской житийной литературы всегда предусматривали изображение человека не в каком-то уединенном мирке, потому что сам герой литературного жанра был неотделим от жизни сообщества, являясь одним из его неординарных представителей в контексте широкого социума со всеми его нравственно-философскими основами, со всеми родовыми и социально-историческими чертами.

В привычных житийных коллизиях обнаруживаются живые человеческие чувства и взаимоотношения. Весьма характерен эпизод, рассказывающий о поездке отца автора-героини на Дальний Восток, в гости к сыну: старый человек вернулся огорченным, признался встретившей его дочери:

«Я ведь отец, я приехал к сыну, а сноха продолжала на работу ходить.

– И что?

– Так надо было ей отпуск взять, отец ведь приехал! Надо было за мной поухаживать…

О, эти стариковские обиды! Почему они так непонятны молодым? И так дороги теперь, когда стариков уже нет. Видно, правду говорят: сердце в человеке прибывает с годами».

Пожалуй, самой примечательной чертой избранной Татьяной Батуриной формы повествования является историзм, позволяющий воспроизвести русский характер (а именно он в первую очередь интересует автора) в его динамическом развитии на протяжении многовековой истории страны – от времен Александра Невского до современности, показывающий его национальную сущность в конкретных проявлениях многих человеческих судеб как в типических, так и в экстремальных обстоятельствах (Великая Отечественная война) народной жизни. Такой широкий и подвижный хронотоп дает возможность Татьяне Батуриной поднять целый ряд актуальных проблем, волнующих современное общество. Это прежде всего поиск Русской национальной идеи, способной объединить народ и привести его к духовному возрождению и нравственному совершенству, являющемуся залогом истинно человеческого существования. Такой национальной идеей Татьяна Батурина справедливо считает жизнестроение на основе нравственных начал Православия, которые испокон веку отличали Русскую цивилизацию от «чужебесия».

Вот простая жизненная философия одного из персонажей батуринского жития, которую исповедует лирическая героиня и автор книги: если подрубить под корень основы русской жизни, «если всё на западный лад переиначивать», «никакой дисциплины жизни не будет… Для русских это не подходит! У русских всегда порядок был от совести, потому что каждый хозяин по совести дом держать должен».

Не думаю, конечно, что это исключительно русская идея, да она и не должна быть исключительной принадлежностью одного народа, если мы стремимся к единению и братству народов на основе Христовых заповедей. «Дисциплина» нашей жизни и каждого человека, в частности, должна строиться на них. Об этом писал известный русский философ И. А. Ильин: «Русская идея есть идея сердца. Идея созерцающего сердца. Сердца, созерцающего свободно и предметно и передающего свое видение воле для действия и мысли для осознания и слова. Вот главный источник русской веры и русской культуры. Вот главная сила России и русской самобытности. Вот путь нашего возрождения и обновления».

Этой главной идее и подчинена книга Татьяны Батуриной, написанная с присущим автору мастерством, сердечной открытостью и искренностью, с неиссякаемым духовным подвижничеством. Такая книга найдет отклик в душе каждого ратующего за процветание страны.

Вчерашней ветки нет, она всего лишь воспоминание природы. Но я могу легко до него дотронуться, до этого воспоминания, стоит только взять в руки фотографию и провести ладонью по упругому глянцу, когда-то сверкавшему в лучах молодости, а ныне посвечивающему благородной матовостью времени.

Отвожу от лица кружевную ветку, вытягиваю шею из-за белосиянного ствола березы навстречу черно-золотому зраку фотоаппарата и смеюсь, смеюсь, смеюсь, овеваемая ветреной листвой! Сколько можно так смеяться? А сколько душе угодно! Да, весело сияла юность…

Даже призывному кукареканью чайника не распугать моих ветвящихся воспоминаний. Сейчас, сейчас включу на кухне настольную лампу под синим абажуром да заварю-затею зеленого чаю в любимой чашке с золотистыми ободками. Чай, поди, не горчит, а горячит и веселит сердце, сторожко вопрошающее: «Помнишь, какой ты была?»…

Я была Снегурочкой у школьной елки:

Я была невестой на берегу моря:

– Море, море, я люблю!

Я была юной женой, играющей в прятки первой брачной ночью:

– Неужели нельзя только целоваться?

– Нельзя, милая, нельзя…

Я была поэтессой, отказавшейся служить лукавой коммерции:

– Ведь я пишу стихи!

Боялась, как бы сердце не потерялось…

Зато в кошельке трещина.

Я была возлюбленной, в одночасье решившейся выпить яд вместе с возлюбленным – только бы не умерла, только бы осталась жить на белом свете память о нашей неповторимой любви… Но любимый тут же передумал.

Я была нянькой рыдающей, воющей, вопящей боли, после шестнадцати часов беспамятства изумившейся тому, как неотступная боль вдруг превратилась в теплого щебечущего младенца… А в родовую палату заглянула золотая осень.

Я была странницей пустыни, бредущей на мреющие далеко впереди древние, полузанесенные песком стены храма. Позади звучал голос – вроде бы мой: «И гнали ее, и побивали камнями».

Я была трудницей, влекущей на своих утлых усталых плечах горбатое знание рождения хлеба и любви.

И все это заранее отобразила юная фотография судьбы.

Еще немного – самую малость! – полюбовавшись снимком наивного смеха, я возвратила его в семейный альбом и ответила любознательному сердцу:

Подумала и добавила:

– Чего же ты хочешь, сердце мое? Я – мать.

Мама не раз говорила: «Про тебя никто, кроме базара, не знает». И добавляла ласково: «Дурочка моя…». Тайная огорчительность одинокой долей дочери – в этой прямой и одновременно простодушной фразе. Осела, застряла, примостилась в душе и – как знать? – чему-нибудь да научила.

Научить научила, да недоучила: всему миру о себе рассказываю, поверяю, пою, будто не ведаю, что молчание – золото. Да, но ведь слово – серебро! Драгоценность. Говорить благословил людей Господь.

Незаметно пришло прочтение. Раньше было чтение, теперь – прочтение. Древняя приставка «про», означающая проникновение в вещную суть, потихоньку ведет, словно поводырь, по некоему пространству, вроде и знакомому, но отчего-то таинственному, живому – коснуться страшно. Вернее, не ведет, а проводит (опять, опять «про»!) по страницам книг ли, дней ли…

Образы нутряные, древние: книга, дни, чтение, прочтение. В слове «чтение», например, скрыты (или открыты?) другие слова: старославянские «честь», «чтить», «чистить», древнеиндийские «мыслить», «познавать», «понимать», латышское «думать»…

Ну, а прочтение является, видимо, про-честью, про-мудростью, про-думой, про-мыслью, про-познанием. То есть всем тем, что дарит уму созерцающее, страдающее, связывающее все во Вселенной воедино сердце. Это оно – таинственное живое пространство, в котором «совестные книги разгибаются…» (Пс. Каф. III).

Я всегда великое знала про сердце, ведь написала же в двадцать лет для самой себя нежданные строки:

И эту скрытность надо развернуть в сердце и выпустить на волю.

Что же я прочитываю ныне? Обстоятельства своей жизни? Или их смысл? Пожалуй, и то, и другое, хотя до смысла надо было раньше добираться внутри обстоятельств и событий – или, точнее, одновременно с ними. А теперь уж что… Но, видимо, поздний огляд назад – смысл не простой, а сердечный, живой, родной.

Многие события судьбы напрочь забыты, словно забиты досками времени и гвоздями потерь и обретений. А вот кто молотком орудовал? Надо подумать. Неужто я сама? Да, аналогия та еще…

Пишу всю эту явную несуразицу, чтобы скрыть страх, долгие годы отдающийся в сердце верной догадкой: память у меня, как и у всяко-разного человека, долгая да глубокая, – словно ночное вселенское небо. До поры до времени в его необъятности сохраняются пылинки, крупинки и соринки свершившихся событий, примятые, чтобы не унес ветер небытия, камешками звезд.

До поры до времени – то есть до смерти, когда встану пред Судией в своей греховной срамоте, облепленная невещественным сором содеянного на земле зла. И напрасно вскрикнет и заплачет склоненная долу душа, ибо было открыто ей отроду и навеки: помни о смерти.

Случилось, в молодости я потеряла записную книжку, а там столько всего хранилось! Имена, адреса, телефоны, мысли, фразы, события… Долго книжку искала, да устала и решила: ничего и никого не было. Кто захочет – вернется, что положено – вспомнится, чему назначено быть – исполнится. Все так и шло, без догадок и оглядок – почти набело.

Страницы новой записной книжки заполнялись тоже исправно, сообразно наступившей в жизни новой полосе. И саму себя ощущала я какой-то иной – не прежней, новой. Чужой?.. Нет, это уже слишком. Чуть-чуть другой, да ведь это со всеми происходит время от времени, верно? Зато можно было не вспоминать, не мучиться, не страдать о былом. Ох, уж это былое!..